Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Польше, от переизбытка морфия!» Эти слова кружились в моей голове как заклятые. Он говорил, что остолбенел, увидев меня в этом трамвае, будто встретил своего друга вживе, что сердце его едва не остановилось от удивления; что ради этой встречи, вероятно, ему нужно было приехать в Ленинград из Лондона града…

«Очевидно, он не совсем того…» – подумал я, уберегая свой мозг от возможных вербальных эксцессов английского философа. В состоянии ни мёртвого, ни живого, в состоянии ни себя, ни другого, я проводил мистический трамвай, ускользающий по параболе времени.

Шли мы странными путями, проспектом Красных командиров, какими-то подворотнями, очкурами, пролазили сквозь провалы в кирпичной стене, сквозь облако ароматов шоколадной фабрики, мимо старообрядческой церкви, в которой разместился институт Арктики, вышли к воде, долго шли вдоль Обводной канавы.

Мой попутчик много говорил, но смысл его слов я едва ли улавливал: «Чемберлены, Родсы, Деруледы, Киплинги, эти глашатаи идеи войны, сами предпочитают стоять издалека, других подстрекать на мужество… Чтоб их расшибло кометой!»

Иногда останавливались, чтобы понаблюдать за живностью в реке в короткую паузу между нашим напряжённым разговором. Вдруг я почувствовал, что наш оживлённый диалог был всё тем же неотступным, непреодолимым, как сплошная стена, моим монологом в присутствии пустоты.

Я тряхнул головой, как собака хвостом, чтобы сбросить солипсическое наваждение. Мы знали, что речь скрывает смыслы, что смыслы гнездятся в знаках, подобных иероглифам, и разговор наш был ненасытным, разговаривали о философии как дескрипции, что умозаключение чуждо философии.

– А не пытались ли вы пропустить свой логико-философский трактат через гегелевскую мясорубку «Науки логики», чтобы получить съедобный классический форшмак?– спрашивал я, держась за его пуговицу на пиджаке, словно боясь оторваться от реальности.

А что может удостоверить реальность сновидения?

Слова лишь прах этой реальности…

Я крепко держусь за пуговицу. Мой попутчик стал отмахиваться:

– Ну что вы! Я точно сойду с ума, если буду читать Гегеля! Я его не перевариваю. Слаб желудком.

В этот момент я оторвал его пуговицу, зажал в кулаке и незаметно положил в карман своих брюк как знак достоверности нашего разговора, если потребуется эта улика. Таких знаков, разнообразных вещиц, свидетелей моего подлинного бытия, у меня собралось не мало. Правда, эти вещи не стали фактами реальности, они превратились в слова, которые размещались в моей книге в определённой пропозиции. Книга эта набухала в моих руках, как диковинный плод аморфофаллус…

Положив оторванную пуговицу в карман своих брюк «оксфорд», я нащупал в нём перстень с массивным рубиновым камнем, принадлежавший когда-то Артуру Лурье и подаренный его вдовой Михаилу Кралечкину. Каким образом в моём кармане оказался этот перстень? Меня стало пучить от недоумения. От этих переживаний у меня проснулся голод, зарокотало в желудке, словно в нём запела осенняя цикада на солнцепёке. На парапете я разложил «тормозок» (как говорят донбасские шахтёры) – завернутый в «Ленинградскую правду» ломоть ржаного хлеба, кусочек варёного сала, «мюнхенской» колбаски и половинка головки репчатого лука. В довесок бросил три конфеты «Мишка на Севере».

Я поделился с Людвигом завтраком.

Он охотно принял угощение. Откусывая ливерную колбаску, он стал читать заголовки по слогам: «Третий международный конгресс по иранскому искусству и археологии». На фотографии было блюдо с изображением царя Шапура Второго (309 – 379 гг.) на охоте, посвященная иранскому конгрессу марка с изображением иранского царя и медаль с изображением крылатого пса Сенмурва на серебряном блюде.

Пока он читал, я незаметно бросил перстень в канал.

– Всё в этом мире движется благодаря одержимости людей. То, что мы называем разумом, подразумевая логос, тоже есть форма страсти, форма одержимости идеей разума. Легко сойти с ума ни с того, ни с сего, без всякой одержимости, радуешься солнцу на синем куполе Троицкого Собора лейб-гвардии Измайловского полка, раз, а ты уже вне собственного ума…

Я достал пачку «Северной Пальмиры», молча закурили, чиркая спичкой. Сквозь табачный дым я ощущал дыхание Людвига, запах съеденного лука и ливерной колбасы.

Я сплюнул в канаву. Во мне разгоралось вожделение к тому образу мысли, благодаря которому у него связывались слова, как божественные паутинки осенней порой. Людвиг заговорил о счастье. Он должен был выяснить для себя, что значить быть счастливым среди советских людей. Может быть, счастье в том, чтобы вести необременённую мыслью жизнь, работая землемером на берегах таёжной Биры, на обетованной дальневосточной земле… Исчезнуть бы навек от всех философий, метафизик, логик, этик и эстетик, оставаясь покорным гибельной и беспочвенной судьбе… Одному скучно,однако…

– Мне нужно позвонить в институт ААА, чтобы передать Ахматовой письмо из Лондона, от мистера музыканта Артура Лурье, – сказал деловито Людвиг. – Я изучал русский язык по стихам госпожи Ахматовой… Помните, вот это: « Когда в тоске самоубийства, народ гостей немецких ждал, и дух суровый византийства… Мне голос был, он звал утешно…» Мне тоже был голос, он звал меня в СССР, на Север дальний, я устал от интеллектуальной мизантропии, хочу быть ближе к людям труда… У них дух крепок.

Мы двинулись в сторону ближайшей будки телефона-автомата.

По пути читали в два голоса стихотворения Ахматовой:

«Ich bin tödlich für jene, die zärtlich und jung, bin der Vogel der Trauer, der Gamajun».

У телефона-автомата я пошарил в своих карманах в поисках монетки. Подходящей монеты не было. У прохожего, странно глядящего на нас из-под лисьей шапки, я спросил монетку, чтобы позвонить, а взамен предложил монетку в двадцать копеек. Тот улыбнулся доверчиво щербатым ртом, вынул руку из кармана и разжал кулак.

– Это я у Коти Вагингейма, что на Лиговской толкается в туалете среди нумизматов, выменял на этикетку от спичечного коробка о первой пятилетке. Он сказал, что приклеит её в свой роман в одну из глав, – сказал человек, похожий на городского сумасшедшего. Нет, он не был сумасшедшим. Это таким было само время.

На его ладони с обкусанными ногтями лежало несколько мелких монет. Я взял нужную монетку. Он запел радостно: «Месяц светит, котёнок плачет…»

Людвиг набрал номер, выудив его из своего блокнота.

– Entschuldigen Sie bitte…

– Ахматова слушает вас… – басовито и бархатисто ответил потусторонний голос в трубке.

– Я Людвиг Витгенштейн, приехал из Лондона…

Мембрана застрекотала.

– Ахматова слушает вас…

– Я хотел с вами встретиться, чтобы передать весточку от музыканта Артура Лурье…

– Да-да, конечно. Приходите…

– Я знаю адрес, у меня есть проводник…

– Что вы предпочитаете? Кофе или чай?

– Чай.

– Собак или кошку?

– Кошку.

– Пастернака или Мандельштама

– Я с ними не знаком.

– Ну да, конечно, я не подумала, что вы могли их не знать…

– У меня будет время познакомиться…

– В Магадане встретитесь…