Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

с другом, радуясь весеннему солнцу. Кладбищенский пёс на цепи у своей будки проследил за нами сочувственными черными глазами. В скошенных устах Николеньки ожили неповоротливые гекзаметры:

– Вот ночь в зеркальных створках меркнет, как недотёпа-телевизор: стекает сперма по ноге, но кто её просил про Бога прочитать у Витгенштейна? Один язык язычет в голове трактат ужасный…

Николенька с любопытством наблюдал, как я вынимал из сумки округлый аквариум с несколькими встревоженными форелями числом три, как ставил его на вросшую в землю чёрную узкую плиту с именем поэта Михаила Кузмина. Одна форель, любопытная, выпрыгнула из аквариума на надгробную плиту. Форель открывала рот, будто кого-то звала на помощь, шлёпала хвостом, будто кого-то хотела разбудить. Николенька склонился над форелью.

– Самая большая рыба водится на Севере. Мой папа жарил-жарил одну, а когда уехал, оставил другу жарить, – сказал Николенька, поправляя волосы, как будто они у него длинные.

– Нет, это была не рыба, Николенька, это была блядь, – сказал я. – А эта форель – рыба-философ. Она выпрыгнула из потока всеобщих идей реки Гераклита, чтобы познать этот мир, какой он ни есть на самом деле.

– Бг, дбл, бл, – нежно пробубнил Николенька над каждой рыбкой её имя, запуская выпрыгнувшую форель в аквариум.

Каждый из нас остался при своём истинном мнении. Ведь у каждого своё восприятие. Истина не рождается из суммы мнений. Необходимо интегральное исчисление суждений. Итак, нас стало двое. Мы постояли немного в состоянии бессмыслия, а затем Николенька молча взял меня за руку и повёл к другим надгробиям. Я вдруг понял, что такое дружеская рука. Это такая рука, которая доведёт тебя до могилы. <Нрзб>. Николенька крошил хлеб, доставая его из кармана старенького плаща, на котором все пуговицы были отрезаны, ибо мир нельзя застегнуть на пуговицы мыслей, как объяснял Николенька. Отрезанные пуговицы он держал в карманах, и каждый раз пересчитывал их, называя по именам. Сколько их было, он не говорил. Поодаль в овраге, у ограды в тумане журчала ожившая болотная вода. Над медуницами кружили белые и жёлтые бабочки. Рослый, почти двухметровый, Николенька пропел маленьким альтом, как у Ивана Сергеевича Тургенева:

– И, порхая мотыльками, полетим с тобой вдвоём. Где, как зеркало, над нами будет райский водоём.

Авось, кто-нибудь выпустит оставленных форелей из аквариума в райское прибежище Волкова ручья, где найдут они и дом и корм, семью и покой… Надо бы сору собрать, да огонь зажечь… что бы духам приветствие послать. Что мы и сделали… Подожгли мусор в овраге. Итак, нас стало двое с одним умыслом. А что же такое 2? Как понимать это число? Мы разные, но нас стало 2. У нас разные смыслы, но нас двое. Один и один – не тождественные друг другу числа. С этой загадкой о числе 2 мы пошли вместе, балансируя между логосом и безумием …< Нрзб>.

Юродивый Николенька поплёлся за мной, адали приблудный пёс, потерявший своего неверного хозяина. Мы проехали на трамвае до Московского вокзала, зашли в суетливое кафе на углу Лиговского проспекта с каким-то французским названием «нуар», где пьянчужка постоянно христарадничает на «опохмелиться». Я угостил Николеньку корейской сублимированной лапшой с ламинарией (он любил с перцем) и бутылкой креплёного пива «Балтика». Он хотел расплатиться пуговицами, которые достал из кармана. Я опередил его с расплатой. В благодарность он предложил тотчас пойти в Эрмитаж, чтобы показать своё любимое изображение. Он сказал, что он молится на него.

От прогулок по Эрмитажу у меня всегда болела голова.

Мой мозг не воспринимал такого объёма и масштаба впечатлений. Я согласился по экскурсию с условием, что ничего более мы не будем смотреть по пути в залах. По пути несколько раз мне показалось, что за нами кто-то следит, с Аничкова моста. Я оглядывался, внезапно тормозил, таращил глаза по сторонам. Это чувство не было причудой зрения из-за мыльных пузырей, пролетавших над потоком людей. Некий тип, кажется, преследовал нас до Эрмитажа.

Спустя пару недель, пожалуй, я встретил одного человека из Рыбацкого, торговца спортивной обувью на Апрашке в одном из бутиков. Он признался, что следил за мной в один из тех дней, даже делал знаки (снимал черные очки), чтобы я обратил на него внимание, но я будто бы не хотел признавать его. Он поведал семейную историю о самурайском рубиновом ордене, который подарил его маме, тогда еще девочке, эвакуированной по ладожскому льду из Ленинграда в Сибирь, в город Канск, один японский военнопленный. Этот орден он подарил ей за кусок чёрного хлеба. Любопытно было бы разыскать семью этого самурая, сказал мой знакомый из Рыбацка.

Странно ли, забавно ли мы, похожие на городских фриков из Обуховки, оказались у крохотной византийской мозаики 14 века воина-великомученика Фёдора Стратилата-стражника. К нам подошла смотрительница по имени Акума, оценив наше пристальное внимание к мозаике, рассказал историю двух воинов. Николенька по стойке смирно пропел благолепно: «Моли Бога о мне, святый угодниче Божий Феодоре, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей».

На квартиру Кралечкина, оставленную в моё личное расположение, мы отправились с «Площадь Восстания». Решили прогуляться по Невскому проспекту и выпить за наше культурологическое усердие по бокалу светлого пива в тёмном подвальчике.

Я поселил блаженненького в захламленном книгами кабинете хозяина с черным портретом Анны Ахматовой на большом постере. Приодел его в пестрядинную рубашку с плеч Кралечкина, что завалялась за раздавленным диваном, и стал Николенька нарядным женихом, аки «жёнь-премье».

«Вот шубоньку кунью на плечи твои широкие, да пояском семишёлковым да припоясать тебя!» – приговаривал я, прихорашивал Николеньку. И стал он женихаться предо мной. Такой-сякой молодец! Вкруг носика яйцо кати, кати… <Нрзб>.

Над письменным столом с белыми присохшими помётом от попугая Ангела красовались фотографии милого обнажённого Кралечкина в деревенском пейзаже – они были приколоты английскими булавками по форме персидской ромашки (Parethum rosem) к отклеившимся тёмно-синими в вертикальную полоску обоям, украшенные мелкими цветочками. Николенька любил аквариумных рыбок. Он то и дело хныкал: «Хочу рыбок золотых, хочу рыбок золотых!»

На вырученные деньги за проданные у метро Кралечкины антикварные книги, которые почивали в нераспечатанных типографских пачках четверть века, мы прикупили в зоомагазине разных рыбок – пару гуппи, пару золотых рыбок, пару красных меченосцев, пару бычков и прочей твари из моллюсков.

Николенька заботился о рыбках и обо мне вкупе, мы жили счастливо, если не считать проверочных телефонных звонков от хозяина. Он напоминал мне о том, чтобы я выслал ему денег, чтобы я заплатил за свет и коммунальные услуги. Поскольку книги