Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Фантасмагорический синематограф китайских теней в квартире Кралечкина продолжал отчебучивать краковяк, яблочко, полонез, лезгинку и другие танцы имперских народов СССР, будто какой-то луноликий отрок без «фатх» и «дамм», чьи ланиты живой родник поил, созревший финик, на которого нет сторожа, беззаботно вращал в руках калейдоскоп его воспалённого сознания, играющего светом и цветными стекляшками, омытыми зелёной черноморской волной. Тем временам Кралечкин, словно нобелевский лауреат в колхозном ватнике с плеч Таисии Ивановны и в кирзовых сапогах всмятку с ноги колхозного председателя (имя запамятовали) в архангельской деревне Норе(и)нское, таскал-надрывался ржавыми вёдрами на расписном коромысле коровий навоз, в котором слепо барахтались, переваливаясь с боку на бок, белые жирные-прежирные личинки будущих майских жуков, чей сон-метаморфоза был грубо встревожен совковой лопатой. «Из перегноя и трухи растут и дышат фимиамом повилики».

Сельхозработы, то бишь праздничную посадку картошки высокоурожайного гибридного сорта, выведенного академиком Лысенко Трофимом Денисычем, вынужденные земледельцы Кралечкины («Живём в согласье, как два ореха в одной скорлупе», «Живу скромно, на огородах») провели «традиционно» на день рождения советско-американского поэта Иосифа Бродского, в судьбе которого соединились два антагонистических имперских лагеря, как астролёты «Союз» и «Аполлон» на орбите, когда он сменил улицу Пестеля на Мортон-стрит.

После трудодней праведных Кралечкины достали заначку и хлопнули с устатку по стакану-другому клюквенной самогонки (прозванной «сабуром», что жжёт язык сильней огня) от бабы Матрёны, любительницы матерных сочных прибауток и ядрёных рифм. Частенько разносились ей напевы над деревней: «А раньше был такой режим, наебёмся и лежим; а теперь такой режим – все неёбаны лежим». Н-да, позавидуешь слизнякам на капустном листе, их любовной неге, их любови сытой. Кралечкин, направляясь к ней вместе с собаками без поводка, всегда затыкал большие уши ватой, притворяясь больным и глухим, жалуясь на отит и простатит, лишь бы не слышать её антисоветских скабрезностей, а быстренько взять «что надо» и быстренько уйти «по-тихому». К наивным вымыслам и поэтическим суевериям народного воображения Кралечкин, несостоявшийся академический муж, относился боязливо, как советская литература к буржуазной модернистской литературе.

Вспомнили Акуму добрым словом, вспомнили Акумушку шутливым словом. Усластились слезами. Отругали почём зря ни с того ни с сего поэтессу Е. Ш., бывшую сокурсницу Кралечкина по филфаку ЛГУ (её хвост мелькнул декадентской кометой по параболе коридоров ленинградского факультета и пропал где-то за тупым углом), за немолитвенное обращение с великой старухой, за язвительные реплики в адрес её неблагосклонной судьбы, за слово «дура», наконец.

Юная поэтесса, «дитя курортного романа», без фунта и без лиха в кармане, чем-то китаянка, чем-то японка, читала злые длинные стихи, похожие на птеродактили. «Мне ль, хулиганке, молитвы петь?» Не благоговела, не робела, но была неловка и неуклюжа во время первого и последнего визита в отшельническом сарае – убежище для сотни крохотных прытких, пытливых, пугливых паучков под шатким крыльцом, куда ступила наследница поэтического трона, завещанный другому. Она споткнулась ногой о стопку премиальных сталинских романов первой, второй и третьей степени, подпиравших ахматовский лежак. Чуть не раздавила очки в роговой оправе. Двое на котурнах – одна жрицы, другая жрец… Тянут-потянут жребий, вытянуть не могут. Смотрят друг на друга жабами. Пришла со стихами, ушла с жабьей шкуркой. Сожгла!

«Тебе целованные руки, сожгу, захочешь, на огне!» – мог бы петь Кралечкин своему литературному кумиру, своей панночке. Кралечкин был возмущён, оскорблён, обижен, унижен, изумлён… Лично… Помолились за погоды, освятили мелким крёстным православным знамением будущие всходы.

«Есть мистика. Есть вера. Есть Господь», – верил Кралечкин. Погода не была в том 2014 от Р.Х. году благосклонной к их земледельческим трудам. Тяжело взрастали в северном камне тыквы, кукуруза, фасоль, капуста, огурцы, помидоры, репа, итальянские травы и прочая мелюзга на чужих огородах. Всё требовало не только литературных трудов и забот, но и языческого усердного идолопоклонства и жертвоприношений. Кралечкин заклинал Вертумна, чей деревянный скелет в виде креста из штакетника наряжал огородным пугалом в отцовские отслужившие службу вретища – в гимнастёрку, галифе, шапку ушанку с кокардой НКВД.

О, если б в зелёный доломан и чикчиры приодеть, то можно было бы и влюбиться в этого кавалериста и драгуна!

«Четверть века спустя, я слышу, Вертумн, твой голос…» – декламировал в полусне Кралечкин, внезапно разбуженный тракторами на рассвете, бредущими нехотя то вброд, то посуху, увязающими по колено в войлочном тумане северного лета, «мимо ристалищ, капищ, храмов и баров», как пелось дрожащей мембраной, скрипя лентой, магнитофону «Днiпро». Эти гусеничные и колёсные трактора ЧТЗ, минуя расхлябанную партийную цензуру, вместе с расхлябанными двигателями, лемехами и топорами, разрезая зябь, бороздя небесную рассветную зыбь, всей бригадой, всем гуртом, всей бодягой шли и шли и шли и шли, колыхая красными флажками, в районную печать, в газету «Призыв», навеки увековеченную ныне в истории советской литературы, страницы которой так быстро, так небрежно перелистнула страна.

***

…Океанову, этому пройдохе окаянному, вовремя напоминая о себе, исправно телеграфировали в СПб – посредством магнетического телеграфа – жалобные мольбы и последние предупреждения, чтобы тот срочно прислал денежек на пропитание: «Увы, живу! Думали: нищие мы, нету у нас ничего поести. Голодаем здесь, хряпу жуём, живот пучит, не скоро всё вырастит урожай, пенсии не хватает нам, электричество почти не включаем, экономим на чём можно, лучину жжём, по сусекам скребём, крапиву собираем, траву-сныть едим, а тут ещё рухнул туалет, нужно строить новый, и вот Кларэнс чинит-чинит его никак не починит, по нужде ходим пока что на грядки, что не вскопаны, ибо лопаты сломаны, ходим по ночам, при лунище, рука об руку, как выблядки Лакана и Делёза, чтобы не упасть в борозду, садимся рядом и глядим в это дырявое окаянное око луны, похожую на ржавую шайку на заборе, и собаки следом за нами тоже трусят, фыркают – о, как голодают они, за нами подъедают всю срань, крыс хотя бы ловят, спасают нас, оберегают, согревают… Собаки, как люди, а люди, как демоны, в конце времён…»

Приходил юный полумесяц в тумане. Вынимал ножик из кармана. Приходил зрелый месяц за полночь. Грозился зарезать. Они играли в прятки с собаками. Придумывали зловещие считалки. Кралечкины как-то жили да что-то жевали. И, насмотревшись японских картинок «Войны Бздунов» из жизни горожан эпохи Эдо, устраивали под пледом газовые атаки. Акума, прикинувшись тенью, склонялась над ними, стягивала одеяло, хихикала, как ржавая пружина на диване. «Когда он спит, то рядом бздит она».

…А денежки плакали слезами скудельными. Денежек не было. Продолжался этот затейливый сельский синематограф до пушкинских «очей осенних очарованья». <Нрзб>. Когда тускнеет небо, нудят тоскливые дожди, шурша в репейниках и прочих сорняках в