Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

огороде, и не хочется выбираться из-под залатанного звёздно-дырявого пледа, которым, поди, укрывал свои тонкие ноги Людвиг Витгенштейн, несостоявшийся строитель советского коммунизма где-то в таёжном крае на реке Бира, когда он приезжал в СССР с марсианской затей творить социализм.

Жигулёнок, нагруженный скудными дарами Севера, возвращался в зимние будни Ленинграда. Кондылябали по ухабам и вспученному асфальту до развилки трагических эпох, переехали сбитую ворону. Собаки скулили, просились наружу погулять. Дороги делали мертвецки мёртвую петлю, они ехали мимо тёмных разлапистых елей, протягивающих свои страшные лапы, ехали до поворота на… <нрзб>. А за ним, за поворотом, уже к окончанию нашего романа, полного сомнительных вещей, неправдоподобного вымысла и литературного чудачества, мелочного зубоскальства, могло случиться всё, что чёрту угодно. «Люди беспрестанно видят, что смерть приходит внезапно, но привыкнуть к её внезапности не могут и находят её бессмысленною», – философствовал Кралечкин. «Всё на веру приму, кроме смерти». Он искал в смерти смысла, одержимый метафизическим смыслом. «Ты только не зевай, Мау Линь, не спи, китаёза, не спи, принц лиговских хунвейбинов, не спи, гопник, шы-ма-ходя-па-шын-го!» – сладко задрёмывал Кралечкин, бормоча бред, жуя свиной хрящик, застрявший между фальшивыми зубами.

«Я долго спутника искал и вдруг нашёл на повороте, в поверхности любых зеркал его легко, мой друг, найдёте», – перешёптывались сумерки с белыми ночами над горящим ухом Кралечкина. Мысль его плыла бумажным корабликом, текла Муринским ручейком, ползла страдающим отдышкой слизнем. Он воображал свою смерть, как попутчицу-сказочницу Егибовну – о ней сказывала ему в детстве бабушка перед сном. И снились ему потешные слова, от которых становилось ему щекотно и страшно под гузкой: «Покатаюся, поваляюся, Кралечкиного мяса поевши, поевши, поевши, голени его…»

Когда примериваешь на узкие плечи чужую судьбу, снабжая кропотливыми комментариями, то она может сыграть злую шутку – какой-нибудь беглый заяц из Кракова пробежит мимо, собаки рванутся за ним из плохо закрывающихся дверц «Жигулёнка», и вот уже подошедшая к краю жизнь Кралечкина, трагического тенора эпохи перемен, превращается в литературный фарс, летит под откос низко-низко, будто ласточка, летит юзом с пригорка, будто на салазках– у-у-е-е-х, ска-а-аз-ка!

Пусть это будет всего лишь одна из вариаций его судьбы, чтобы разглядеть развязку в когнитивном калейдоскопе нашего крипто-повествования, но слышите, как рефреном раздаётся рыдающий вопль Миши Кралечкина: «О, злая смерть, как мучишь ты меня жестоко!» Повествование то отстаёт, то забегает вперёд, опережая субъективный порядок течения времени, которое запыхалось и запуталось в завихрениях кайроса, сбилось с праведного пути хроноса. Хаос времён, интерферирующий и развивающийся со скоростью постоянного числа Фейгенбаума, сметал народы и государства, только Миша Кралечкин, гений с отставанием в развитии, живёт-поживает, бублик грызёт, никак не умирает, ибо греет его солнце мёртвых.

***

…Муза Кралечкина, в суматохе сборов забытая в прихожей, придя в себя из забытья, как заспанная муха с восемью лапами, генетическая уродка, выдуманная подслеповатым Аристотелем, оклемалась лишь за полночь и тотчас впала в томный поэтический трёп и бред, распоясалась не на шутку от хабары, от винных паров и прочего турецкого bulut-mulut’а.

Она ползала по трактату Людвига Витгенштейна, озабоченная личным существованием: «Как мухе выкарабкаться из мухоловки?»

«Душа горит, трубы горят, наливайте!» – пела его муза, распустив рыжие волосы, как у Магдалины. Изменяя кралечки-ному святому вдохновению то с одним, то с другими литературными проходимцами, она под чуждую ей костяную дудкупускалась в дикий пляс и головокружительное веселье то Саломеей, то молилась истово Маргаритой, то изменяла Эммой Бовари. А более всех музе понравился турок Султан из Аланьи, который лепил роллы в японском заведении, в суши-баре «Японский городовой» на Крестовском, и бывал тамадой на этих пирах.

Муза, обернувшись сначала мурзой, потом любопытной мухой, проявляя ангельскую кротость, смирение и русское юродство, садилась всякому на уши со своими выдуманными воспоминаниями, щекотливо ползала по лицам, кормилась из их тарелки с остывшим пловом, запивала крымским вином, пролитым на стол. «Лей вино в уста, ешь, хоть тресни, лейся песня, веселись до ста, не ведая болезни». Чей прикорм, того и хоровод, как говорит наш православный народ, сбросивший коммунистическое иго.

Мёд был липовый, все нализались досыта quantum satis. Кралечкин просил муху не досаждать ему ради Бога, пока мысль его легко ложилась на бумагу. Муха-ясырка лыко еле вязала, но всё-таки напевала «Элегическое куку»: «Вот Пушкин присвистнет порой поутру в веселом расположении духа, и даже воробей ему отвечает стихами, поймав на слух убогий мотив и боевой настрой. Я тоже, как он, невиданный нахальник! Пусть повелевает пьяная муха, али я элегическое куку языком пошевелить не смогу?»

Вновь прилетел изголодавшийся и измотанный попугай Ангел с инсинуациями и реминисценциями. Он долго скитался в местной топографии Гражданки, помнящей едва ли сады да огороды семейства Бенуа между Сосновкой и Озерками, одно время ютился в КБ робототехники, бывшем здании коровника, потом в силосной башне.

Правда-матушка, как известно, непоседлива, мечется туда и сюда. Муза подружилась с Тенью. Уж разлить их не было возможно. Они играли на губной гармошке и варгане. Однажды пришли юноши-мормоны в белых рубашках, черный и белый, с мормонскими синими книжками. Они переписывали мёртвые души в ряды своей мормонской секты. Говорят, приходили «вежливые люди». Говорят, приходили зелёные человечки. Серые люди. Татары и узбеки тёрлись у их ног, аки коты, и ласково предъявляли документы, лицензию на работу. А некоторых уводили для установления личности в ближайшее отделении полиции, что находится в станции метро «Гражданский проспект». Захаживали братья молдаване с вежливым грехом из предместий <нрзб> города Кишинёва и напевали фронтовую «Смуглянку». Был критик в соплях, учитель без ширинки.

Веселье было. Качалась люстра. И смех, и грех. Бытие плескалось и пенилось по сусалам да по мусалам.

Миша Кралечкин растворился в небытии, как турмалиновое облако, в многочисленных убористых комментариях, в читательских откликах, в досужих вымыслах, в откровенных сплетнях и мнимых воспоминаниях – посмертно живёт в своих творениях, изъятых, как известно, пусть немногим, из законов тления. Ахматова всё грозила маленьким сморщенным кулачком, сжимая Мишино школьное письмо, тому милому лопоухому мальчику из Лодейного Поля: «У-у-у!» Гудел эол…

«Лишь враки у меня на языках».

– У-у-у…

Post mortem

47

А что же Сабуров?

Кинематографщик, отравленный расхожими афоризмами предприимчивого Артура Шопенгауэра в переводах Афанасия Фета, обдумывал скорбные мысли на смешанных наречиях: «Боже мой, кто нами будет править? Самозванцы, шелупонь! Царя, царя! Качество русского человеческого материала стало очень низкое, не раскроить полотна». <Нрзб> Чтобы идеи пришли в законченной форме, в готовой формуле, нужно очень сильно чем-то напугаться-перепугаться. Слухи, слухи о Кралечкине ходили недобрые, неправдоподобные