Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

белое. Загорелые ноги, подтянутый живот. Не тучен, не скареден. Бодр, свеж, быстр. Поджарый, коротко стриженный, седовласый. Лёгкая грусть на устах смывалась благородною усмешкой. Звякнул велосипедным звонком, сказал «пока-пока» унылому попугаю Ангелу, проводившего хозяина косым взглядом, велел вести себя мирно, чтобы не швырял вещи. Он выкатил велосипед на лестничную площадку, где столкнулся с соседом, поздоровались, поговорили о переменчивой петербургской погоде и противостоянии на политическом фронте в высоких атмосферах власти. Спустился вниз на бесшумно скользящем зеркальном лифте.

Небо синело в прогалинах. В холодных водах Невы плавилось лужёное солнце. Закат бредил. Сабуров щурился: «Люблю сие разлитое незримо таинственное зло…» Сиял бардовым цветом поток жидкой стали. Небесные сталевары-стахановцы трудились до заката в поте лица, мускулистые спины их лоснились. «Алоэс огненный цветёт», – как всегда подумал Сабуров, глядя на этот небесный окоём «cielo azul» в облаках «fine fluer». Вдалеке дымили трубы какого-то завода, словно «флагов мягкие извивы» – казалось, что в гавань входил пароход чужой стороны. «И, неподвижный я стоял, и всё забыл, и по простору Невы великой – волю дал блуждать задумчивому взору…»

У моста на остров Елагин его поджидал Мау Линь (Мяу Линь), прозванный им маньчжурским принцем исчезнувшего царства. Сабуров, заскучав, сбросил sms о встречи и тот примчался на метро. Пусть недалёк умом его новый обожатель тридцати трёх лет отроду, но у него есть опыт пересечения пространства. Пусть собеседник никакой из него, пусть инфант, пусть…<Нрзб>. Мау Линь любил исподтишка нашкодить с единственной целью: вызвать гнев, потом льстиво повиниться: «Я виноват перед тобою, цены услуг твоих не знал…» Это нравилось кинематографщику Сабурову, которой всегда ждал смирения и повинности.

Мысль его, подобно стыдливому лучу, облизывала чело моряка, дремлющего на палубе воображаемого корабля.

Сабуров знал, что спросить его, чтобы паузы не были долгими. Он будет рассказывать о своих пингвинах, о белых медведях, о куколках и бабочек, о метаморфозах насекомых, о несчастном бобре, которого спасал в реке, рискую жизнью. Снова будет рассказывать о перепуганном выводке утят на трассе, которых тоже спасал от проезжавших авто, о Кралечкине, как отвозил его в деревню «подальше от нового сословия господ», чтобы там сочинять затрапезные эклоги деревенского изгнанника. Расскажет о трухлявом домике в Погосте, куда они поедут на «Жигулёнке» на могилу Ганнибалов…

Да, это так, он предсказуем, но всё-таки он украшает одинокий досуг гения, и плоть смиряет страстно, дает взбодриться ей в урочный час, и это счастье, которое внезапно может отнять подлая сука-смерть, уже хватающая его за хромую пятку. Будущее – это смерть, а настоящее – это жизнь. Жми на педаль, Сабуров! Гони! Гони во всю прыть! Сабуров подбадривал себя, всё еще веря в магию слова.

Ноздри его расширялись и трепетали.

Наматывая круги окрест и по периметру острова, Сабуров будет обкатывать свою мысль о власти художника над… Сабуров знал, что его идею продумает сценарист, но прежде идею нужно сформулировать. Будет и мизансцена, и скорбная интонация. Чтобы голос его звучал в кадре…

– Мне голос был, – сказал весело Сабуров, обращаясь к спутнику. – Что-то я соскучился по пряной эстетике «ваби-васаби», давненько не едал «сасиму-мисиму» с кровью, помню в Роппонги сиживал под токийской башней и сливами… Он подумал с европейской элегантностью и восточной толерантностью: «Не пригласить ли турецкого магометанина на petis levès amour detrois?»

– А, давай-ка, мой друг, на обратном пути заедем в суши-бар к магометанину, купим у него рисовых роллов на ужин, он их хорошо катает, рис не слипается во рту.

Мау Линь любил экзотические угощения из щедрых рук маэстро.

…Султан хитровато улыбнулся:

– Идите, дорогие, я вам доставлю роллы на дом. Заказ принят, мои дорогие клиенты. Доставка бесплатно. Сделаю в лучшем виде. Бонус от заведения.

…А вечером они примут душ. «Ты приедешь ко мне загорелым, просоленным морем античным, с шоколадным упругим телом, с карим взором неприличным. Я прижмусь к тебе со всею силой, силой страсти за ночи разлуки накопленной, и ты, мой милый, разожмёшь едва ль мои руки».

Как не похож в этом стихотворении возлюбленный принц Кралечкина на его бородатого царевича-самозванца Мау Линя! И всё же чувственный идеал любви запечатлён в поэтическом образе из-под пера Кралечкина убедительно. По возвращении они накормят попугая Ангела, поворкуют с ним, выслушают обиды, жалобы, упрёки и послушают на немецком языке монолог из «Фауста».

…Наполним магнетическую ванну душистой пеной до степени сомнамбулизма, выпьем порцию сгущённого азота, пустим плавать кораблики, резиновых уточек и других зверушек. Пусть плюхается мохнатый арктический медвежонок, мой юный сталинский наследник Мау Линь, царевич мой самозванец. О мягкие игрушки, о тяжкие грехи! Видел, видел у него в портмоне календарь с портретом генералиссимуса Сталина с его пророческой цитатой про мусор на его могиле, про ветер истории. Тень его бессмертна. Ужо ему! Ужо!

Надо взяться за ум этого юного сталиниста. Историю творят историки, поэты, художники и мы, кинематографисты тоже творим историю народов. Мы сильны мнением! «Не войском, ни польскою помогой, нет, а мнением!» – молвит Пушкин. Чьё слово последнее, того и правда. Коль разгулялась такая либеральная бражка, то правда тоже должна быть приватизирована – как недра, заводы, пароходы, порты, газеты, СМИ. Правду следует отдать сословию жрецов. Нам! Мы должны быть языкастыми, как шекспировская Молва. И слово художника должно быть царским: «Не должен царский голос на воздухе теряться по пустому. Как звон святой он должен лишь вещать великую скорбь или великий праздник». Вот-вот, вот где следует искать мою интонацию. Истина там, где правильная интонация, между великой скорбью и великим веселием.

…О предвкушение любви! Чудесно жить! Прочь стоны, жалобы, нытьё… Прощай, прощай! О власть любви! Веление счастья! Благодать! Столько всего еще впереди, сколько великолепных идей! Ратный бой за культуру без границ на поприще цифрового кинематографа – инструмента мысли. Этот всем понятный язык, созданный гением Эйзенштейном, превратился в орудие власти. Речь избыточна, поскольку вербальная логика слишком медленна для воздействия на ум, на человеческие массы… А это мимо кассы!

К тому же Витгенштейн уже подложил динамит под вербальную реальность, творимую речью и грамматикой и синтаксисом языка. Кино – это язык императивного мышления! Не надо ни софистики, ни силлогизмов. Некогда тратить время на всякие слова! О, подлинно же легкодумное твоё вольнодумство!

Катаясь с ветерком по дорожкам и паркам острова Елагин, мысли Сабурова набирали обороты в кинематографическом беспорядке, взвихрялись в стратосферные слои видений, обретая ту поэтическую легкость и безбрежную свободу, в которой он давно не купался – вращайтесь шибче мысли, не надобно им дать остыть! Слова царского полюбовника