Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Мы с порога прониклись взаимной симпатией «пугливой лани и крокодила». И с этого момента предавались разнообразному веселью под водочку и под селёдочку, купались в Муринском ручье, катались на его «Жигулёнке», ездили в деревню Погост, спали втроем на чердаке его родового гнезда на подстилке из соломы, под крышей шебуршали и попискивали электрически летучие мыши, чрез кров заглядывала луна.

Как-то раз после полудня в разгар веселья с маскарадом, мы, переодетые дебардером, танцуя канкан, предавались восхищению жизни. Вдруг явилась-не-запылилась с велосипедом под руку с внезапной проверкой мамушка Мау Линя, известная ахматоведка, уволенная за плагиат из музея Ахматовой в Фонтанном доме, и вскоре впавшая в суетный мистицизм поэтического толка, и, завидя это двусмысленное сходбище, стала обличать с порога присутствующих в «бесстыжем неистовстве» и накликать греховную бездну. Что тут было! <Нрзб>. А мы-то что, мы ничего <Нрзб>.

«Мы изображали всего лишь сцену скоморохов из оперы «Рагнеда», что передавали по радио в исполнении Мариинского театра», – оправдывались мы опрометчиво, быстренько выпивая исподтишка водки в железных кружках, что осталась на донышке. И тут же нарядили мамушку-ахматоведку колдуньей Скульдой, плеснули ей поспешно заветных фронтовых сто грамм, и перед тем, как лихо опрокинуть за кадык, ей ничего не оставалось, как выдохнуть и пропеть меццо-сопрано: «Ух, язви меня всладце». <Нрзб>. С тех пор эта куртуазная фраза пошла гулять у нас, непрофессиональных алкоголиков и наивных мистиков, за заздравный тост при всяком очередном застолье. Питие веселие есть, как говорят летописи и предания старины нашей.

***

«Кодла» новых знакомцев и проходимцев, таких же, как я, вихрилась вокруг нашей парочки «два удальца из ларца». В этом кругу мы с Николенькой именовались братьями утренней и вечерней звезды – Эосфором и Геспером. Жили мы в нравственном сожитии, усердно пестуя дух, чуждый плотоугодничеству и… <Нрзб>. Мой убогий брат Геспер любил подшутить: шокировал гостей выдающимися своими достоинствами. Ни с того, ни сего он вынимал своего «архипа-лысого» и, стуча по столу, читал гнойный рэп. Одним махом своего детородного органа он мог убить назойливую муху на халявном праздничном застолье. Тотчас начиналось мужское соперничество в генитальном превосходстве, у кого длинней гекзаметр, и все заседатели симпозиума оказывались в проигрыше.

Играя в синематограф, мы превратили его квартиру в филиал «Ленфильма», не хватало только Сабурова на это азиатское торжище. Веселья прибавилось, когда появился магометанин Султан, турецкий отрок из Аланьи, работавший в суши-баре на Крестовском острове, а за ним потянулась перелётной стаей вся восточная братия. Поскольку они приходили не с пустыми руками, со всякой восточной снедью и закусками, мы с Николенькой не оставались голодными до глубокой осени и даже нажили жирок на брюхе. Прежде нам приходилось питаться даже червячками, личинками каких-то мотыльков, собранными с листьев алого шиповника и желтой китайской розы, что кустились на клумбах у парадной. Мы их заготавливали впрок в морозильнике, потом поджаривали вместе с рисом в пикантном соевом соусе. Этими же личинками подкармливали аквариумных рыбок, которые так быстро зажирели, что порой попадали в уху. А среди забав наших вечеринок пользовался популярностью конкурс на лучший тост о самых красивых ягодицах одного из участников симпозиума в подражание греческим эпиталамам и эпиграммам. Жертву конкурса красоты выбирали детской считалкой: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, всё равно тебе водить».

Веселье было не хуже, чем у «августейшего больного» князя Николая Константиновича Романова во время его трёхгодичных крымских каникул в Балаклаве. Туда нам еще предстояло наведаться вместе с Николенькой, пускаясь в бега от буржуазного правосудия и римского права…

46

… Кралечкин уехал к милым могилам в конце апреля 14 года. Всю дорогу, отвернувшись в окно, он декламировал монолог, звучавший со старой сцены Мариинки: «… Простёрлась моя печаль за мой последний час, и плачет кровью сердце, как представлю себе картину я времен беспутных, развратных дней, что суждено вам видеть, когда я буду возле предков спать».

В оставленной квартире с мертвящей тишиной оседала золотистая пыль забвения. На слой пыли присел Орест Океанов в неприхотливых размышлениях. Один на один с пустым холодильником, с пустыми закромами, с половиной кружки чечевицы и замороженной собачьей костью (велели по телефону, уже отъезжая, не трогать) – всё выгреб ли доброхоты! Он остался на правах то ли сторожа, то ли квартиросъёмщика, то ли хозяина, то ли приживалки, то ли бедного родственника из дрейфующей провинции какой-то вымышленной Океании.

Сочинительство стало для Океанова литературным понуждением, повелением Кралечкина, в котором проснулся взыскательный руководитель литературного объединения «Архэ». Кралечкин обещал протекцию в издательских кругах, если Океанов напишет «мемуар» – ну нагонял на себя важность и влияние. Или хотел иметь барыш. Стиль покровителя ему не шёл. <Нрзб>.

Вместе с хозяином уехали на деревенское приволье две оголодавшие собаки, рыжий флегматичный кот и «клишоногий ведмедик» Кларэнс, названный в честь одного шекспировского принца из «Короля Генриха Ⅳ». Его герой был воспет в пошлых стихах эпохи либертарианской разнузданности и, разумеется, в духе «занавешенных картинок» Михаила Кузмина эпохи самодержавного декаданса и военного коммунизма. Эти две эпохи будто смотрелись в кривое зеркало друг на друга и строили кривые рожицы и каляки-маляки, показывали друг другу поганые языки на потеху эфемерной публики.

За пару дней до отъезда пернатый прощелыга Ангел улетел из удушливых пенатов Кралечкина. Спустя неделю был обнаружен по слухам на Озерках, где ораторствовал до хрипотцы, впадая то в гривуазность, то в сентиментальность. Он требовал от всех раскаяния и покаяния. Митинговал и витийствовал, за что получал прикорм от сердобольных и политически сочувствующих граждан, всё еще верящих в свободу воли и свободное волеизъявление. Всем этим вербальным компотом почти круглосуточно поливало эфир радио «Эхо Москвы в СПб», влияя на атмосферное давление в Ленинградской области и подъём подземных вод. Одним словом, этот самозванец навлекал на страну новую смуту посреди ясной погоды.

А трёхкомнатная квартира после отъезда Кралечкина совсем недолго пребывала в тишине post mortem. Вначале она будто впала в забытье и профанацию, в лёгкую деменцию и инсинуацию. Пыль медленно оседала в сумраке полудня между миром дар ал-фана и дар ал-бака. Квартирант ходил по квартире, чувствуя себя забытой Тенью из поэмы Ахматовой, пугливым Гостем из Будущего, из 4338 года …

…Я тоже был тенью, пришедшей из-за океана океанов. Тень прислонилась к стене, к башням-близнецам на постере. Тень задумалась, склоняя голову. Тень задумалась о том, как распорядиться временем, в котором жил Кралечкин —в поэтических грёзах, в интеллектуальных