Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Ну что ж, иноземный вестник, приводите скорее свои Витгенштейновы дружины, воспетые Пушкиным в «Евгении Онегине», – скрипел в трубке шероховатый, игривый и суровый голос поэтессы из Фонтанного Дома.

Разговор был недолгим.

– Ambulo, – ответил Людвиг и положил трубку на рычаг. Глаза его сияли.

– Она приглашает, – сказал Людвиг. – Она ждала моего звонка. Сказала, что сегодня утром, когда проснулась, то обнаружила у себя на животе поверх одеяла крысу с выводком крысят. Крыса родила, пока она спала. Это был добрый знак. К счастью! И вот случился звонок с доброй вестью.

– Ну что ж, – сказал я весело, – авось и нам приспеет счастье, идёмте, будем лущить старушку.

Я потирал руки.

–Да-да, идёмте, – покорно сказал Людвиг. – Будем лущить старушку. Говорят, что она вдова вашего гениального поэта Александра Блока, который вдохновлял матросов на бунт против буржуазии в борьбе за советскую власть рабочих и крестьян…

– О!

Мы шли на встречу к ААА.

Она обещала нам «царско-сельскую» встречу под сентябрьским клёном во дворе Фонтанного дома, потому что нынешняя жена её бывшего мужа не разрешает ей приводить гостей в их дом в отсутствии хозяина.

Я видел воочию тот робкий клён, в прозрачной тени которого восседала суровая отшельница русской поэзии в своих красных штанах на вытащенной во двор софе. Этот клён, как влюблённый мальчик, как дерево отчаяния, то трепетал, то цепенел от страха в её присутствии.

– У них что, ля мур де труа? – неожиданно спросил Людвиг.

Я промолчал.

Мы шли и радостно декламировать в унисон: «Ich ersterbe und sterbe, dass du findest dein Glück».

– О какое счастье! Мне так не хватало счастья в туманном Лондоне, было одиноко и больно после гибели друга Дэвида…

…Дэвид, Дэвид, Дэвид, Дэвид, Дэвид, Дэвид, Дэвид…

Каждый шаг на мостовой проспекта отзывался этим именем…

А что с ним?

Людвиг поведал о друге, оставленном на полях сражения Мировой войны.

***

…Слушая своего спутника, я продолжал неотступно думать о своем поэтическом двойнике Георге, чья жизнь закончилась на русском фронте нелепо, от переизбытка морфия. Я чувствовал себя его сиротливой тенью, которая оторвалась от него, блуждая по полям сражения средь трупов. Поток рифмованной ямбической немецкой речи заполонил мой мозг. Стихи текли сами собой, будто вода отверстия ржавой пробитой австрийской каски. Я заговорил немецкими стихами.

– Ваши речи темны, я их никогда не понимал, но ценю ваше поэтическое дарование, – грустно сказал Людвиг точно теми же словами, которые говорил когда-то Георгу. Я читал в глазах его влечение к смерти, что сильнее его вожделения. «Разве мы мёртвые все?» Что-то нудило и бубнило над моим пылающим ухом: «А не все ли равно? Было ли это въяве или во сне!»

…По реке плыли белые парусиновые ботинки, плыл окурок-кораблик, а вслед за ними плыли уточки, утюжа мутную воду, вытекающую из коллектора прилегающей фабрики резиновых изделий «Красный треугольник». Селезень ловко выписывал каллиграфические знаки вокруг уточек-подружек-дурочек… «Седые гарпии слетелись отовсюду».

Какой-то мальчик в зарослях ракиты спасал бобра, запутавшегося в бытовом мусоре в корягах. Какая-то женщина крикнул ему: «Рома, вылезь из воды немедленно, простынешь! Там слизни! Ещё налипнут на тебя! И станешь слизнем, если не вылезешь немедленно! Отпусти бобра, мало тебе попугая!»

Людвиг вынул блокнот в жёлтой обложке и быстро всунул в мои руки:

– Это вам! Вы толкователь смыслов!

Я перелистал на ветру страницы его блокнота, исчёрканного знаками злоречия злого духа, отнимающего разум. Вдруг поднялся ветер, будто лежавший до сих пор на асфальте потерянной зловонной войлочной стелькой из резиновой калоши…

Знаки, похожие на куколки шелкопрядов, лениво зашевелились и скатились со страницы Витгенштейнова дневника; с сухим треском они просыпались на землю, упадая под ноги. Слетелись голуби на щедрую подачку, но клевать побрезговали…

Имея автоматическую привычку к счёту всего, что бросается мне в глаза (звёзд, волн, ворон, людей, ступеней, сбитых автомобилями бабочек на обочине дороги, дырочек в ночном небе), когда попадаю в затруднительное положение, от умственного бессилия, неспособный разрешить тот или иной парадокс, который выкидывает бытие в насмешку над разумом, пребывающего в нервах, я стал бессмысленно считать: один, два, три… тридцать три… сорок девять… будто в порядковых числах есть какой-то порядок, хотя бы мнимый, будто порядковыми числительными можно привести мироздание к какому-то правдоподобию и стройности. Всё что, было кратно семи, настораживало меня. Из репродуктора у проходной ниточной мануфактуры раздался грудной голос.

– Это она, Ахматова, читает новые стихи! – воскликнул я, дернув за рукав Людвига и кивнув на репродуктор.

– В чем разница между поэтом и репродуктором, в котором звучит голос Ахматовой, коль и то, и другое факт физического мира? Как отличить один факт от другого в логической структуре этого мира? – размышлял вслух Людвиг Витгенштейн.

– Вы, батенька, осторожней, так договоритесь до странноприимного дома, с вашей философией-то лингвистического нигилизма…

Людвиг вынул жёлтую тетрадь, положил её на парапет, сделал запись, в которой фигурировали математические символы, векторы и латинские слова, но были и по-человечески понятные (более или менее) фразы: «Недоверие к грамматике есть первое условие к философствованию. Тавтология есть условие бытия, есть условие его неизбывности».

«Мы детям клянёмся, клянёмся могилам, что нас покориться никто не заставит…» – читала Ахматова из репродуктора загробным голосом, будто её только что вытащили из щели.

Прошел мимо человек в отрепье, в калошах, в шапке-ушанке. Обернулся и бросил в нашу сторону: «Беда, беда, царевич, ляхи!»

Внезапно я обрел дар толкователя, дар толмача. Мнимая единица вошла в мою плоть и в мою кровь. Я стал монадой, пылью, прахом. В водах Обводного канала поплыли иероглифы, сбившись в стаю гарпий. Бифуркация мыслей затянула меня в водоворот интегрального и дифференциального исчисления. Эта наука была знакома старому чистильщику обуви, к которому мы подошли, чтобы навести глянец на ботинки перед визитом в Фонтанный дом. Частицы ваксы он дифференцировал на щётке, а затем интегрировал на поверхности нашей обуви до сиятельного блеска. Сразу было понятно, что он был выпускником Московского университета, прилежным учеником Зернова. Над крышами праздно бредила заря. Я исчислял смысл бытия, код вселенной, применяя константу 4,66922016…

…悪魔…悪魔…悪魔…悪魔…悪魔…悪魔…悪魔…悪魔

45

Солнце мёртвых встало над небесной линией Петербурга. Стиралась зыбкая грань между воспоминанием и безнадёжностью. На улице орали песню «Come Back To USSR. Из метро «Площадь Восстания» выпархивали выпускники и выпускницы в помятых пионерских галстуках, орды, банды фаланги – словно встающие на крыло осмелевшие птенцы из ласточкиного гнезда, растворяясь в крипто-СССР…

Я шёл в глумливой толпе вероятных читателей, утратив всякое целеполагание, пока окончательно не потерял себя из