Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

и страшные. Кто-то их сочинял, а молва предавала им форму. Шизофреническая история с Кралечкиным испугала его и разбудила в нём художественный интерес. Любопытство томило. Чесались руки. Сабуров струхнул не на шутку, а всерьёз. Что же будет с ним? Он дорожил своим сложным разумом, дорожил своим дарованием. Тревогу снимал простым испытанным действием, что было сродни медитации. Начинал сметать пипидастрой пыль со своих кинематографических трофеев. Его любимой наградой был Сапог Самурая, который вручили ему в японском посольстве за цикл фильмов о японском императоре, наследнике богини солнца Аматэрасу. Сабуров тщательно натирал Сапог Самурая, вспоминая, что имя его происходит от японского слова «сабурау», имеющее отношение к службе воинского сословия «самураи». До блеска. Поцеловал в носок. Мысль о том, что империи без богини Солнца нет, но император как институт власти сохранился, Сабуров оставил за кадром своего кинематографического размышления. А нами кто правит? Самозванцы, шелупонь! Нам нужен мозг, чтобы брать власть! Сабуров отважно внимал испугу черни перед сумбурным будущим, которое утратило утопические очертания на предстоящий век. Озабоченный гражданским устройством и гражданскими свободами по общечеловеческим лекалам, будущим счастьем российского юношества, вкусившего либертарианской вседозволенности, он искал гиблые пути для своей витиеватой византийской мысли, плутающей в художественных изысках документального кинематографа, непрестанно впадал то в патриархальное диссидентство, то в либеральный патриотизм. Он знал смятенье духа. И дух в облике бога Либера отвечал ему взаимностью. Знал, как распорядиться Сабуровым на свой лад.

Идея власти – «продавать марки на почте тоже власть» – вот что занимала ум бывшего советского историка и самобытного документалиста, озабоченного интеллектуала, оплакивающего могилы поверженных врагов, радетеля больного отечества, у постели которого он хотел быть как католическая святая Агнес – чтобы раздавать аспирин, делать компресс на лбу, измерять температуру, выходить к прессе с бюллетенями к журналистам, с мольбой взмывать очи к небесам и молвить скорбно: «Жив еще пациент, уж немного осталось».

На челе его томилась усталая мысль, воспалённая скорбью и всечеловеческим страданием. Он научился отстраняться от «священных чувств», о которых когда-то писал наполеоновский солдат Мари́ -Анри́ Бейль, выработал в своём чувственном ранимом сердце способность высокого духа к скорбному бесчувствию.

Должно быть, это чувство было свойственно Ахматовой. Этим духом скорбного бесчувствия он наделил в своем фильме блуждающий в кавернах времени блокадный травматический трамвай под именем Акума. «Нас с тобой и гибель не спасла».

Идея власти и анатомия власти в его раздумьях постепенно вступили в конвергентные отношения. «Где то качество перехода от живого к мёртвому?» Отправной точкой в его размышлениях должна стать пушкинская драма «Борис Годунов», поэтому он погрузился в неспешное чтение драмы михайловского затворника. Он любил старые книги, потрёпанные, побывавшие в разных руках, с печатями разных учреждений. У них была читательская судьба. Иногда он подбирал выброшенные книги и подклеивал типографских калек.

В его домашней библиотеке оказались разрозненные тома А.С. Пушкина из полного собрания сочинений 1954 года, библиотека журнала «Огонёк», с иллюстрациями Гейтмана, Нотбека, Сурикова, Билибина, Савицкого, Васнецова, Репина, Врубеля, Добужинского, с рисунками и автографами самого Пушкина и его портретом кисти Ореста Кипренского. Изначально это собрание было на учёте в воинской части, судя по печати. Он внимательно изучал читательскую биографию книги. Ещё пять печатей от других организаций заштамповали другие страницы. Конечно, романовская версия фигуры Годунова, которой следует Пушкин («история для царей»), предвзята, ведь впервые всенародно избранный царь был западником, он выдал дочь за датского короля и прочая, и прочая, но сделали его романовские историографы царём Иродом. Отчего же?

И как символично, что между страниц этого тома он обнаружил потрепанный листик со стихотворением на смерть Иосифа Сталина, подписанный неким кремлёвским курсантом Рудольфом Соколовым. Книга-путешественница когда-то принадлежала литературоведу Кралечкину, с которым он имел несчастный случай быть коротко знакомым, брал интервью, снимая туманный мистико-биографический фильм об Акуме, о странствующем духе Ахматовой в образе трамвая, который отправлялся в свой последний маршрут. Фильм назывался «Последним маршрутом Акумы», 1993 г.

…А теперь другая важная мысль родилась в его уме, и «не надобно ей остыть», убеждал себя Сабуров. Наверное, свой фильм он начнет с этой книги, со стихотворения этого сурового юноши-сталиниста. Кстати, как сложилась его судьба, этого Рудольфа Соколова? Что знает об этом Кралечкин? Надо было бы испросить, это ведь его книга. Листок оттуда. Сабуров сам будет в кадре своего фильма, в прологе будет листать синий пушкинский синий том, откроет драму «Борис Годунов». А может быть взять первое издание, 1831 года? А?

….Вороны, летевшие низко, будто вторили его вопросу:

«А!А!А!»

Сабуров продолжал думать вслед вороньим выкрикам:

«В Кремле не можно жить. Самозванца спесь…»

…Да, из книги выпадет тетрадный листик. Он развернёт его, прочтёт вслух это чудовищное поклонение мёртвому сатрапу, диктатору, смертоубийце, нацарапанное корявым детским почерком кремлёвского курсанта 1953 года…

И отталкиваясь от этой мизансцены, он начнёт разворачивать своё киноповествование о русской кровожадной власти одним кадром, без единой монтажной склейки. И таким образом завершит тетралогию, его кинематографический опыт драматических исследований природы спесивой власти, попирающей гражданские права.

В противовес «русской власти» он решил взять японскую идею сакральной власти, восходящей к богам. Он считал, что японским императорам удалось сочетать политическую власть с эстетической властью. Императоры, удалённые от власти, занимались или поэзией, или энтомологией. Эта антитеза пришлась ему по нраву для художественного расследования.

Предстояла поездка в Страну Восходящего Солнца, в древнюю столицу Нара, на гробницу императора <нрзб>, по следам блистательного принца-ловеласа Гэндзи…

Как должно быть устроено государство, чтобы эстетика сакральной красоты владела сознанием правителей? «Нет никакой идеологии, есть только красота!» – сформулировал для себя тезис Олександр Сабуров.

– Боже мой, кто нами будет править? Самозванцы, шелупонь. Царя, царя! Сердце царево в руце божьей. Царь – есть раб истории. Светоч правды! Инок скорби… Александр Исаич, возвращайтесь в Глубинное государство.

Глубоко и рискованно власть исследовал языком синематографа Эйзенштейн. И более никто после него, пожалуй. Да, никто. Ну, не считая, конечно, «Триумфа воли». Он должен восполнить лакуну, пробел, залатать прореху. Восстановить мысль в русском кино. Нужен новый монтаж. Время снова выходит на вираж, чтоб собрать урожай новых жертв. Власть времени… Над красотой не властно время…

Красота его кинематографа писалась из теней и полутеней, из тонов и полутонов, метафор, символов и прочего поэтического bulut-mulut’а (как сказал бы Султан). Мысли его текли, не зная берегов, как свет в долинах Клода Лоррена. Предстоял каторжный труд найти европейское русло акведука для его азиатских мыслей… <Нрзб>.

…Сабуров снарядился в облачение для велосипедной прогулки – шорты, футболка, кепка, кроссовки, носки. Черное, белое, красное, красное,