Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другая же сторона трагедии — в самом народе, в угнетенных людях: нельзя быть «подневольной» душой и рожать детей, считать себя человеком. Показателен в этой связи еще один диалог Степана с Матвеем. На вопрос Разина «а разобьют нас <…> на чью душу вина ляжет?» Матвей отвечает: «На твою. Только вины — то опять нету — горе будет. А горе да злосчастье нам не впервой. Такое — то горе — не горе, Степан, жить собаками век свой — вот горе — то. И то ишо не горе — прожил бы, да помер — дети наши тоже на собачью жись обрекаются. А у детей свои дети будут — и они тоже. Вот горе — то! Какая ж тут твоя вина? <…>» (с. 140).
Казачий атаман поднимается на «большую войну» не только с боярами, но и с самими угнетенными людьми, поднимается на борьбу за их души: «<…> Так жить больше не дам! Сами захочете — не дам!» (с. 256). И эта грань трагедии разинского восстания аллюзивно ориентирована на нашего современника, созвучна словам Ф. Абрамова о том, что «сегодня пассивность и равнодушие стали национальным бедствием, угрозой существованию страны»[237].
Исторический герой Шукшина мучительно и болезненно ищет ответ на вопрос, поставленный еще в рассказе о разинском восстании: «Что нужно делать?» (рассказ «Стенька Разин»). Медленно и трудно приходит к мысли: «<…> надо дело делать <…>» (с. 241).
И словно звучат гаврилинские «перезвоны»[238] шукшинских произведений. Заканчивается рассказ «Стенька Разин»:
душевная гармония и «спокой» приходят к героям в ночь «до третьих петухов». И тогда невольно вспоминаются заключительные слова героя повести — сказки Ивана — дурака, призывающего в финале: «Нам бы не сидеть, Илья! Не рассиживаться бы нам!». Снова и снова продолжает взывать больная душа шукшинских героев: «Надо дело делать…». И откликается на призыв Ивана — дурака все тот же Стенька Разин: «А пошли на Волгу! Чего сидеть?! Сарынь!».
При всей значимости исторического романа «Я пришел дать вам волю», следует отметить, что он не поставил последнюю точку над i, не разрешил сомнений писателя относительно проблем современного мира, не дал ответа на «больные вопросы», мучившие писателя. Образ Степана Разина, созданный Шукшиным, при всей эмоциональной яркости и четкости, противоречивой цельности и устремленности к внутренней спаянности характера атамана — казака, не смог заслонить образы «простых мужиков», созданных в рассказовом творчестве. Уже после написания романа Шукшин продолжает работать в малом жанре, создает рассказы на современном материале, в которых сложные противоречия «русской души» не только не стали выглядеть слабее (после их осмысления на историческом материале), но выявились еще более драматично. В последнем прижизненном сборнике рассказов «Характеры» писатель продолжает обращаться к экзистенциальным вопросам — о смысле жизни, о душевной тоске, об отсутствии праздника души, о «посторонности» человека в сегодняшнем мире. Писатель стремится постичь до конца и высказать наконец «последнюю правду» о мире и современном человеке. По мнению Илюшиной, «идею „Характеров“ во многом определяет выражение постоянного страха потерять человеческий облик, утратить суть человеческого, опрокинуться в мир хаоса, абсурда, звериной логики выживания»[239]. Обобщенный образ современного человека, созданный Шукшиным в последнем сборнике, глубинная суть его характера отражает трагизм распада патриархального крестьянского (и шире — национального) мира, миропонимания и миросозидания. Трагическая тональность голоса художника все более ощутима. Исторический образ Степана Разина не обеспечил «гарантий» оптимистического взгляда художника на будущее, не смог «перевесить» в споре «идеального» (прошлого)[240] и «реального» (настоящего).
«Неспокойная совесть», «горький разлад с самим собой из — за проклятого вопроса „что есть правда?“», «гордость» и «сострадание судьбе народа» (с. 381) слышатся в каждом произведении Василия Шукшина. За каждым словом, образом, деталью стоят мучительные раздумья автора — писателя, гражданина, человека. За характерами и героями встает образ самого художника.
«Искупление» Василия Лебедева:
национальное и государственное
Василий Лебедев (1934–1981) — один из самых ярких исторических прозаиков, работавших в Ленинграде в конце ХХ века. Переход Василия Лебедева от тем и проблем современности к исторической прозе не был неожиданным. Уже ранние произведения писателя о современности отличались интересом к истории, к сопоставлению прошлого и настоящего. Поворот Лебедева к архаизированному материалу питался не только общественной потребностью нового взгляда на историю. Он был обусловлен логикой философско — эстетических исканий самого прозаика, пришедшего к выводу о выявленности народно — национального идеала в прошлом яснее, чем в настоящем.
Роман «Искупление», посвященный событиям Куликовской битвы, в творческой эволюции Лебедева занимает особое место. «Искупление» (1980) — вершинное достижение писателя, отмеченное глубиной мысли и пластикой образного воплощения идеи.
Появившись в канун 600 — летнего юбилея Куликовской битвы[241], одновременно с такими произведениями, как «Дмитрий Донской» Ю. Лощица, «Ликуя и скорбя» Ф. Шахмагонова, «Поле Куликово» В. Возовикова, «Чур меня» В. Дедюхина, «Искупление» Лебедева отличается редким идейно — тематическим и образно — стилевым своеобразием. В нем вышли на поверхность те некоторые константы художественного творчества писателя, которые до сих пор пролегали в глубинных пластах его произведений.
С жанровой точки зрения «Искупление» — роман социально — психологический с ярко выраженной тенденцией к формированию философского начала в творчестве писателя. Для изображения борьбы русских княжеств с татаро — монгольским игом автор избирает особую форму мировосприятия, характерную для средневековья, когда, по словам Д. Лихачева, человек соединял в своем сознании «видимый и невидимый мир»: веру в божественный миропорядок, понимание текущей истории в единой цепи божественных деяний.
Богословские представления интересуют Лебедева не в теософском плане, а в их общечеловеческом («дилетантском») восприятии. Художник апеллирует к тому «массовому» знанию, которое присутствует в сознании людей, выросших в мире православных традиций, вне зависимости от их вероисповедания, ибо «всякая религия <…> имеет помимо всякого рода культов и идолов еще нравственные устои. Эти нравственные устои, какие бы они ни были, организуют народную жизнь»[242]. Из Библии писатель извлекает лишь самые известные, широко бытующие в сознании современного человека образы, мотивы, сюжеты, нередко переосмысленные,
