Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

через призму научных концепций Гумилева, становятся художественным (беллетризованным) воплощением его историко — этнических гипотез.

Следуя сложившейся традиции исторического романа, ориентированной на историзм повествования, на стилизацию и архаизацию письма, на создание внешнего исторического антуража времени, Балашов углубляет и дополняет ее историко — философскими размышлениями, связанными с глубинным осмыслением судьбы русского народа и русской государственности. Стоя на позициях писателя — патриота и создавая свои романы в период активизации споров о самобытности исторического пути Руси, Балашов задается одним из главных вопросов времени, центральным в споре современных «западников» и «славянофилов»: «Является ли Россия одной из европейских стран, обязанной развиваться по образцу стран Запада и за несоответствие своего пути развития западному заплатившей „отсталостью“? Или, напротив, у России собственная мессианская задача в этом хоре народов?.. Лучше или хуже наша история и мы сами стран и народов Запада?». И ответом Балашова служат слова из его романа: «Не лучше и не хуже, мы — иные».

Образно — художественное видение мира, реализованное Балашовым в сюжетном развитии основных конфликтов романа, переплетается с острой публицистической тенденцией в повествовании. В цикле романов «Государи Московские» писатель решительно встает на защиту русского народа от «западнических теорий», яростно опровергает «европейский миф» о вековой забитости, нищете и бедности русского крестьянства, включая в художественный текст значительные фрагменты документально — фактологического характера: «Грамоты, сохранившиеся до конца ХVI — начала ХVIII века <…> с исчислением имущества крестьянского двора, показывают огромное количество драгоценностей и дорогой рухляди, праздничной одежды, которая, при нужде, проданная, позволяла враз восстановить порушенное хозяйство. При цене рабочей лошади в полтину, а боевого коня — в рубль выходные украшения рядовой крестьянской женки стоили минимум 10–15 рублей, а то и много более. Нередки были у крестьян капиталы в 200–400 рублей <…>». Зажиточность простого люда создавала, по мнению автора, прочные экономические гарантии могущества государства, давала реальные предпосылки для укрепления его роли и влияния.

Анализируя политическую ситуацию в России ХIII — ХIV веков, Балашов стремится представить ее во всей полноте и сложности исторического бытования. Одним из первых в современной литературе писатель заговорил об огромной созидательной роли церкви в сплочении сил русской государственности. «Пастырский подвиг российских митрополитов, подвижническое служение преподобного Сергия Радонежского получили на страницах цикла широкое и многогранное отражение»[199]. По мнению художника, именно церковь «позволила создать государство, утвердить принципы соборного единения, связала общество идеологически, скрепив его морально — этическими нормами христианской морали, утверждая святость семьи <…> непререкаемость власти и прочее <…> Система эта оказалась очень устойчивой и против натиска мусульман с юга, и против западной католической экспансии. При этом, поскольку христианство никак не утверждало племенной исключительности русичей, система эта оказалась годной для создания на взаимотерпимых принципах многонационального государства — Великой России, или Великороссии». В попытке найти некую общественную идеологию, способную обеспечить военное и политическое единство Руси, Балашов православие провозглашает «новой верой», истинной религией. «Писатель православие теснейшим образом связывает с проблемой государственности, считает, что Московская Русь имела совершенное особое предназначение, маркированное в <…> названии „Святая Русь“»[200]. Москва и Московская Русь становятся центром повествования, периферийным пространством которого оказываются католический запад, мусульманский восток и «пребывающая в сомнении» Литва. Константой праведности и мерой правильности изображаемого автором мира прошлого избирается человек, созидательно активный, исповедующий православие, пассионарий.

Романы «московского цикла», созданные Балашовым, отражают не столько хроникальный, сколько летописный характер повествования. В художественную ткань повествования органично вкраплены фрагменты оригинальной и переводной литературы Древней Руси и Византии, документальные свидетельства по истории архитектуры и иконописи, материалы древних летописей, элементы житийного повествования, цитаты из похвальных слов и молений, так же, как и фольклоризированные фрагменты исторических песен и сказаний. При этом ни одно событие хоть сколько — нибудь значимое в истории государства, ни один эпизод, хоть мало повлиявший на судьбу страны и народа, ни одно деяние княжеское, приведшее к единению разрозненных русских вотчин, встретившееся писателю — ученому в исторических хрониках и народных песнях, не выпало из его поля зрения. «<…> Я старался держаться со всею строгостью документальной, летописной канвы, памятуя, что читатель наших дней прежде всего хочет знать, как это было в действительности, то есть требует от исторического романа абсолютной фактологической достоверности», — говорил писатель.

Однако строгая документальность произведений, хотя и является одной из особенных сторон творчества Балашова, еще не обеспечивает всей идейной емкости его романов. Духовно — философское наполнение исторических фактов, их нравственный смысл и морально — этическое воздействие определяют главные качества романов писателя. Соблюдая строгую фактологию событий, придерживаясь «правды факта», писатель нередко проводит собственный анализ исторических свидетельств, дополняя и проясняя историю, предлагая собственную датировку, доверяясь интуиции и «правде домысла»[201]. Органично соединяя в своем творчестве исторический факт и художественный вымысел, связав отдельные (реальные) события минувшего (домысленной) логикой внутреннего развития духовной культуры народа, писатель исторически верно и художественно ярко показал вызревание и формирование «одного из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств» — «единительного» чувства, чувства патриотизма. Можно говорить о том, что фактологическая сторона романов Балашова целенаправленно и намеренно подчинена идее постепенного вызревания (и воспитания) национально — патриотического чувства.

Отдавая должное высокому уровню художественности и высокой степени документальности цикла «Государи Московские», критика обратила внимание и на некий «этический парадокс», обнаруживающий себя в романах Балашова. По наблюдениям А. Казинцева, в текстах Балашова преступления, совершаемые героями ради высшей цели, оправдываются и расцениваются как подвиг или сознательное мученичество[202]. Автор «приписывает» русским князьям, Ивану Калите или Симеону Гордому, мысль о том, что только через «погубление» души, через сознательное обречение ее на вечную муку можно достичь высшей жертвы, благодаря которой и наступит избавление родной земли и народа от скверны и бедствий, от насилия и иноземной зависимости. По мнению А. Любомудрова, «отголоски еретических учений древности (зороастризм, гностицизм, манихейство) слышатся в рассуждениях о добре и зле как двух извечных первоначалах, борьба между которыми признается необходимой для поступательного развития человечества»[203].

Как показывают исторические свидетельства, для русского православного средневековья вряд ли были допустимыми подобного рода умствования о «цели» и «средствах», о «законе» и «благодати», скорее духовный мир православного русича ХIII — ХIV веков был сформирован каноническими заповедями неприятия зла ни в каком виде. Однако, на наш взгляд, нельзя отказать художнику в праве по — своему, со своей точки зрения взглянуть на «тайны» сильных мира сего, попытаться охватить громадный масштаб их личности и увидеть неординарное и нехарактерное во множественности типичного и свойственного. Как обнаруживают исторические документы, мировая история творилась не всегда в согласии