Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

потому, что уводит нас от вопроса о том, чего мы сами, собственно, ждем, думаем, говорим и делаем. Так как другие, разумеется, со своей стороны заняты тем, что понимают и предугадывают нас, в любой человеческой коммуникации мы так или иначе отражаемся для самих себя, как если бы взгляд, который бросает на нас другой, был своего рода зеркалом.

Представим себя в ежедневной банальной ситуации. Представьте себе, что вы входите в свое местное отделение почты, намереваясь приобрести почтовую марку для письма, которое собираетесь сразу же отправить. Вы стоите в очереди и видите, как человек, чья очередь как раз подошла, ведет очень вяло продвигающийся вперед разговор о различных возможностях отправить посылку. Все слышат этот разговор, но ведут себя так, как если бы не слышали его. «Надо же соблюдать такт!» Ваше отношение к этой ситуации будет зависеть от настроения и интересов. Если вы сильно спешите, возможно, в вас возникнет импульс разозлиться и предпринять что-то. Тогда можно начать покашливать, нетерпеливо переступать с ноги на ногу или даже попытаться пройти к началу очереди, откровенно обращаясь к стоящему спереди человеку. Но можно и назло всем сохранить спокойствие, чтобы доказать самому себе, что вы повелитель своих импульсов и воспитываете в себе сочувствие к потребностям своих сограждан.

Так или иначе составьте для себя прямо-таки театральный образ этой ситуации. Отдельным акторам на сцене в вашем сознании будут приписаны роли: типичная старая дама, которая вообще не шевелится; считающий себя важным бизнесмен, который постоянно спешит; жующий жвачку подросток, который хочет купить зажигалку; мать с двумя детьми, которая осторожно сигнализирует, что ее положение дает повод пропустить ее вперед; сверхмотивированный служащий, который выдает слишком много деталей о возможных способах отправки посылок и тормозит процесс.

Мы располагаем отточенными представлениями о ролях и воображаемых сценических способах действий, которые мы приобрели в ходе нашей предшествующей жизни и заучили в повседневности при содействии других (родителей, воспитателей, друзей, коллег, писателей, любовников, ученых, журналистов, инженеров-программистов и т. д.). В фактически разворачивающейся ситуации действия мы используем нашу сценическую программу, и она сталкивается с программами других. При этом мы полагаем, что играем одну и ту же пьесу. Это предположение называется «обществом». Общество — это большое целое социального обмена, отвечающее в глазах причастных акторов за то, что в итоге имеется лишь одна пьеса, в постановке которой они участвуют своими соответствующими действиями.

В социологии говорят о комплексности, что означает, что общество возникает и сохраняется лишь за счет того, что его отдельные акторы, которых я называю «лицами», представляют себе, что такое общество. Но это значит, что общество не существует независимо от наших представлений о том, что оно такое и как оно функционирует. В этом плане общество существует лишь в головах (или же представлениях) партнеров по игре[193].

Общество комплексно, его не существует вне необозримой ткани представлений, которая каждый раз заново сплетается в каждой, даже самой банальной ситуации действия.

Общество постоянно изменяется, иногда быстрее, иногда медленнее. Как оно изменяется, существенно зависит от того, что делают лица и как они производят о себе впечатление, то есть как они представляют себя.

Нет никакой возможности привести общество в состояние покоя, раз и навсегда избавившись от этой комплексности и выстроив однозначные отношения. Это можно проиллюстрировать опять же с помощью повседневной ситуации в отделении почты. Различные присутствующие лица всегда имеют свое собственное представление о том, кто они и кем они хотят быть, и оно сталкивается с представлениями других. Не существует не зависящей от этого возможности прояснить социальную ситуацию. Поэтому нельзя предвидеть, какое представление разыграется сейчас в отделении почты.

Социальные связи всякий раз можно сплести заново и совершенно иначе, что называют контингентностью. В отделении почты, скажем, может случиться ограбление, что нарушит ожидания всех присутствующих, но такое случается в любом обществе и в этом смысле в порядке вещей, хоть и плохо для жертв. К тому же общество не существует вне природы, что означает, что, к примеру, у кого-то может случиться сердечный приступ, что равно нарушит правила игры в почтовом отделении. Из этого можно вывести, что никакого «нормального» процесса посещения почтового отделения не существует. Любая социальная транзакция — все, что люди делают заметно для других в совместной ситуации — предсказуема и контролируема лишь в очень грубых очертаниях.

Решающим в этом размышлении является то, что оно показывает, что нормальности в рамках общества в целом не существует. В рамках всего общества нет никакого статус-кво ни такого, которое стоило бы сохранить, ни такого, которое следовало бы изменить, — но есть лишь необозримое для каждого лица переплетение социальных транзакций. Ни бундесканцлер, ни бундестаг, секретные службы, Google, экономисты, социологи, масоны, ни даже неолиберальные глобальные экономические элиты и папа римский не способны обозревать, предсказывать и на этой основе контролировать общество.

Явная проблема нашего времени состоит в том, что совершенно нелепое представление о нормальном состоянии общества в целом прямо и косвенно используется партиями, социальными медиа, союзами и другими социально-политически активными группами, чтобы обосновать варианты действий. Обозначим эту проблему с помощью расхожего ныне термина как популизм. Популизм особенно очевиден, когда воображаемое, но отсутствующее сейчас нормальное состояние общества в целом связывается с народом (лат. populus). Популизм считает, что с одной стороны есть нормальный народ, которому с другой стороны противостоит вредящий фактор. Здесь можно назвать распространенное в Германии представление о каком-то пранемецком обществе, которое особенно со Второй мировой войны придерживается ценностных представлений, связанных с христианством, иногда дополняемым иудаизмом. То есть по-немецки — это когда по воскресеньям звонят колокола, когда можно съесть шницель, рульку и карривурст[194], когда центр города выглядит, как в Гейдельберге или Мюнхене, когда пьют пиво, состоят в стрелковом или карнавальном союзе[195], когда еще и носят национальные костюмы и т. д. У этой фантазии есть и «высококультурные» вариации, ссылающиеся на Гёте, Гёльдерлина, Вагнера, скорее неохотно — на Бетховена, но и на Ницше, Хайдеггера и, с недавних пор, Слотердайка (которого, к сожалению, некоторые «мыслители» из АдГ цитируют как своего). Порой сюда же идет и немецкий идеализм (парадигмально представляемый именами Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля), чтобы можно было чувствовать себя частью народа поэтов и мыслителей. Недавно мне сказал мыслящий в этом смысле популистски один старый сокурсник, что он почитает великих немецких физиков, называя при этом Гейзенберга и Планка, но не исконно немецкого, родившегося в Ульме Эйнштейна. На мои расспросы он ответил, что Эйнштейн ведь был евреем и к тому же еще и швейцарцем.

Не поймите