Джинсы, стихи и волосы - Евгения Борисовна Снежкина

– Последние несколько лет под прикрытием коммунистической идеологии нашу страну завоевал буржуазный образ жизни. Наша группа хотела решительно напомнить об идеалах марксизма, которые мы разделяем.

О господи. Твою мать. Зачем он это несет? Перед Ангелом невыносимо стыдно. Но, слава богу, хоть на свободе. Любимый мой. Ненаглядный. А как он смотрится в своей косухе, как глаза горят, как будто и не было этих недель страха.

– Как вы смогли забраться на мавзолей?

Викентий подошел и положил руку на плечо Антона, они переглянулись.

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Что сказали ваши близкие?

– Это неважно.

Потом вопросы начали задавать Мите и Гоше, а я стояла в толпе и в этот момент точно поняла, что не смогу подойти к Антону, потому что у такого поэта и художника не может быть девушки. Он должен быть только один, по крайней мере, на публике. Из-за поворота подъехали синие «жигули», Викентий усадил ребят в машину, и они уехали.

Вот, Сашенька, ты и встретила любимого из тюрьмы.

5

– Мне совсем не понравилось стоять там в толпе совершенно одной, когда меня узнал Викентий, а ты в упор не видел.

– А что я, по-твоему, должен был сделать? Броситься тебе на шею? Чтобы к тебе тоже все кинулись выпытывать про мою личную жизнь?

– Ты имеешь в виду про нашу личную жизнь?

– Да, про нашу, но я совершенно не хочу ни с кем это обсуждать и тем более не хочу, чтобы ты обсуждала это с кем-нибудь.

– А может, ты просто ревнуешь?

– Нет. Но я сам по себе, и это все бытовые подробности, которых быть не должно.

В коридоре зазвонил телефон, Антон вышел. Скоро я услышала его крик «Пошли на хуй!». Вернулся он еще более рассерженный.

– Кто это?

– «Московские новости».

– Почему ты их послал? С тобой случилось то, чего ты давно хотел. Ты стал известным, пусть не поэтом, но художником-акционистом. К тебе пришла слава, и что ты делаешь?

Он посмотрел мне в глаза. Потом стукнул в стенку кулаком.

– Верка, если меня еще будут звать, посылать всех на хуй, я больше трубку брать не буду!

– Я тебе не прислуга, – огрызнулась соседка.

– Ну тогда могу просто его из розетки вытащить.

– Только попробуй.

– И зачем ты это сделал? – спросила я.

– Потому, что это просто минутная популярность, и от того, что я раздал пять интервью, ничего не изменится.

– А ты что хотел, чтобы изменилось?

– Чтобы мы имели большее политическое влияние.

– Черт. А по-моему, тебе просто, кроме лозунгов, нечего сказать.

– Ты так считаешь?

– Да, я так считаю. Весь твой театральный марксизм, за который до смерти стыдно, ничего, кроме лозунгов, не содержит. Господи, как я уговаривала уличных художников, которые настрадались от советской власти, подписывать за тебя это письмо. Остальные смотрели на меня с недоумением. Ангел так и вообще упрямо отказывался подписывать, еле уговорила. И что ты сделал, когда вышел из СИЗО? Правильно, сказал про свой любимый марксизм. Ни слова благодарности тем, кто тебя поддерживал.

– Потому что это идеологическая позиция, в которой не должно быть места личному.

– Знаешь, на что все это похоже? Мне Валенок недавно рассказывал. Был такой в Италии поэт Габриэле д’Аннунцио. Большой поклонник Муссолини. Но, в общем, то, что он оказался фашистом – чистая случайность. Мог бы и марксистом стать. Дело не в этом. В девятнадцатом году он оккупировал один хорватский городок, назвал республикой и начал там расхаживать римскими шествиями и общаться с народом на манер римских императоров. А тех, кто был недоволен, расстреливал. Год он со своим балаганом терроризировал целый город, который чуть не загнулся от голода, потому что кроме шествий и речей он жителям ничего делать не давал. Ни одна жизнь не стоит того, чтобы реализовывать идеи. Даже если это идеи поэта.

– Ах так? Вон пошла отсюда.

Глава двадцатая

1

Как странно стоять все в той же студии, в своей же компании, но без Коли, и понимать, что Коля здесь не появится больше никогда. Мы слонялись по студии, не зная, чем себя занять. Володарский тоже не находил себе места, бродил кругами, одновременно суетливый и потерянный, и не решался начать разговор. На руке у Володи появились пять четких фиолетовых пятен – отпечатки пальцев Тамары Михайловны. Она теперь отпускала его только в туалет. Ленка сидела в углу, загибала и разгибала пальцы, будто молитвы читала по четкам. Нинка не выдержала:

– Дмитрий Станиславович, мы тут зачем собрались?

– Видите ли, друзья мои… Друзья мои. Мне сложно начинать этот разговор… Вы знаете, как я вас всех люблю… Мое сердце сейчас готово остановиться… Друзья мои… Но меня вызывали к директору… И директор… Ну в общем… – Володарский начал заламывать руки. – В общем, он сказал…

– Да не тяните уже! – выкрикнула я.

– В общем, он сказал, что формально вы уже вышли из пионерского возраста, а с учетом… – Он посмотрел на Тамару Михайловну. – С учетом несчастья… Это может… Нехорошо может отразиться на всем Дворце пионеров. Поэтому… Поэтому, друзья мои… Мне очень тяжело вам об этом сообщать, но старшая группа студии завершает свою работу. Досрочно. Друзья мои… Мне так сложно… Простите…

– Ну ладно мы, – сказала я, хотя ни одной идеи, что значит это «ладно», у меня не было. – Мы с нашими вершинами куда-нибудь денемся. А что с Ленкой будет?

Володарский подошел к Лене и приобнял ее. Ленка стала пунцовой от смущения.

– Это важный вопрос, и я тоже надеюсь, что вы поймете… Мы оказались в очень сложной ситуации… Мне было тяжело принять это решение… Но вы же поймете меня, правда? Дело в том, что я попросил директора оставить Леночку здесь, в студии, в качестве моего ассистента.

И он посмотрел на Ленку так, что мне впервые все стало понятно: и откуда у Володарского появились хорошие стихи, и почему он за нее так хватался, когда это все случилось с Колей. И почему Ленка смотрит на него глазами газели. О господи. У них же разница в возрасте бог знает какая. Ох, ни фига себе. Я ткнула Нинку в бок. Она, видимо, тоже сделала это открытие только что. Мы схватились за руки. Вот уж непонятно, поздравлять Ленку или сочувствовать ей. Володарский хлопнул в ладоши.

– Я надеюсь, что вы будете навещать нас, и хочу пожелать вам всего лучшего. А теперь на прощание, может быть, кто-нибудь захочет почитать стихи?

Над студией пролетел ангел.

– Да, настроение не поэтическое, – резюмировал Володарский. – Ну хорошо, тогда обнимемся.

Каждый из нас