Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты куда это? – шиплю я и пытаюсь схватить ее за рукав – но так отчаянно мажу, что едва не лечу в воду.
Фелисити замирает посреди трапа, оборачивается.
– Надо же нам как-то до Италии добраться. И потом, он же уже согласился нас пустить.
– И что нам, в трюме прятаться?
– В Геную потом еще две недели кораблей не будет. Так что выбора-то у нас и нет. Или ты еще что-то придумал?
Мы с Перси не двигаемся с места, сестра же невозмутимо карабкается по трапу.
– Фелисити! – шепчу я ей вслед, убедившись, что боцман скрылся из виду. – А что, если нас поймают?
Я, конечно, хочу добраться до Венеции, но путь, выбранный сестрицей, какой-то слишком уж опасный. Если нас поймают, мы собьемся с курса весьма и весьма надолго. И наверняка за это время наш ненаглядный остров затонет окончательно.
Фелисити снова оглядывается с весьма раздосадованным видом. Нечестно: на этот раз глупости творю не я.
– И что они с нами сделают? – спрашивает она. – В океане утопят? Высадят на шлюпке на растерзание африканским пиратам?
– А если он поймает меня? – спрашивает Перси.
Фелисити ненадолго задумывается, но решительно произносит:
– Никто нас не поймает. Чего стоите?
И продолжает взбираться по сходням таким решительным шагом, что даже я готов принять ее за пассажира. Я беру Перси под локоть.
– Если не хочешь, останемся. Дождемся следующего корабля.
– Пошли, – отвечает Перси, оглядываясь: не видно ли боцмана? – Только быстро, пока он не вернулся.
Фелисити даже не пытается влиться в ряды слоняющихся по палубе пассажиров: мы очень уж похожи на бродяг, и едва ли полдюжины джентльменов в шерстяных костюмах примут нас за своих, а женщин, кроме сестры, на борту и вовсе не видно. Она решительно направляется вниз (несколько матросов смотрят на нас с любопытством, но не пытаются помешать) – в самый трюм, где громоздятся неровные колонны деревянных ящиков, обвязанные рыболовной сетью, чтобы не побились при качке. Трюм почти заполнен. Воздух душный и густой, напитанный запахами товара и гнилого дерева. Трюм освещают только лучи солнца, отделенного от нас двумя палубами, и покачивающийся на крюке одинокий жестяной фонарь. Сверху долетает звон корабельного колокола: близится отплытие.
Фелисити забивается в зазор между бочками, маркированными буквами VOC[20] и эмблемой Голландской Ост-Индской компании, прислоняется спиной к стене. Мы с Перси залезаем к ней. Перси хуже всех, с его-то длиннющими ногами. Он волочет за собой футляр со скрипкой.
– Да, не такими видами я рассчитывал наслаждаться, – замечаю я, когда мы благополучно втискиваемся.
– Ах, поменьше трагизма, – просит сестра и закатывает глаза так трагично, что мне не угнаться. – До Франции домчим с ветерком: дней семь, если повезет с погодой. Потом пара дней в порту, еще неделька до Генуи – и все.
– Это будет две недели, – отвечаю я. – А потом еще надо до Венеции добраться, это дней пять, не меньше. Если герцог хочет заполучить ключ, он уже будет нас поджидать.
– Думаешь, его люди нас разыщут? – спрашивает Перси.
– Они же знают, куда мы едем, – отвечаю я. – Ключ мы добыли, куда мы его отвезем, даже гадать не надо. Вряд ли Элена станет сидеть спокойно и ждать…
– Тихо, – шикает Перси, и я замолкаю.
По лестнице грохочут тяжелые шаги, глухо стукает о пол груз. Пол дрожит. Мы сидим тихо как мыши, и вот шаги уже грохочут обратно. Матрос забрал с собой фонарь, и темноту разбавляют лишь далекие отблески солнца и падающие пылинки.
Фелисити ерзает, устраиваясь поудобнее, ударяется ногой о бочку и что-то бурчит под нос. Возможно, мне показалось, но я ясно расслышал крепкое словцо.
– Уютно тут, – замечаю я.
Фелисити морщится.
– Когда выйдем в море, сможем немного размяться.
– Точно, можно же будет расхаживать по необъятным просторам трюма.
– Если ты всю дорогу будешь ныть, давай лучше сойдем на берег.
Я отворачиваюсь и смотрю на Перси. Он упер локти в футляр со скрипкой и лег на них подбородком.
– Ну уж нет, – отвечаю я. – Надо как-то доплыть до Венеции.
В трюме шебеки мы проводим, пожалуй, дней пять. Хотя мы больше не сидим все в одной щели, как первые несколько часов, особенно гулять тоже не рискуем. К отплытию колени уже устают так, что, кажется, вот-вот сломаются, как веточки. Живот до сих пор не вернулся в свое обычное добродушное и охочее до джина состояние духа, и я провожу немало мучительных часов в тошноте и лихорадке, силясь не поддаться морской болезни: в тесном трюме это было бы совсем некстати. Нам и так-то втроем неуютно и негде даже толком уединиться. Можно уйти разве что в другой конец трюма, а это совсем недалеко.
Меня еда особо не прельщает, но Перси и Фелисити к качке возмутительно невосприимчивы, и мы взламываем несколько ящиков в поисках съестного. В основном попадаются несъедобные товары: голландское полотно, пачки мускатного ореха, черного чая и табака. Встречаются золотистые сахарные головы и какао-бобы, но последние такие едкие и горькие, что у нас зубы сводит их жевать. В бочках добыча получше, но ненамного. В первых двух – приторная патока, в третьей – льняное масло. В качку оно проливается и заливает нам обувь, заставляя скользить по дощатому полу. И наконец следующая бочка оказывается наполнена красным вином. Мы набираем его в ладони и пьем прямо так, будто пошлейшие мещане.
Спим мы по кое-как установленной очереди: кто-то всегда бдит на случай, если матросы вдруг решат зайти в трюм. Я все еще не отошел от белладонны и сплю куда больше других, но у них хватает великодушия меня этим не попрекать. Фелисити, похоже, все еще опасается, что я могу в любой момент разрыдаться, а Перси так пристально следит за каждым моим шагом, что я чувствую себя неизлечимо больным.
Наконец через несколько дней я выхожу на первое настоящее дежурство: сижу, забившись в уголок, откуда хорошо видно лестницу, а меня с лестницы – нет, и жалею, что в трюме не нашлось ничего покрепче вина. В последний раз что-то приличное я пил в опере, и нехватка алкоголя пробирает чесоткой до самых легких. Сверху по ступенькам крадется тусклый серый свет, в нем дымкой висит пыль. Слышно, как на палубе перекрикиваются матросы. Звонит колокол.
Кто-то возится на другом конце трюма. Поднимаю голову: ко мне пробирается мимо ящиков Перси. На нем одна только рубаха с коротким рукавом, волосы собраны в узел и перетянуты куском троса.
– Здравствуй, дорогой, – говорю я. Он сползает по стене и садится рядом со мной. Рубаха цепляется за доску и чуть задирается, являя мне полоску голого живота. Я быстро отворачиваюсь, хотя с большим удовольствием любовался бы и дальше. Ничто под этим небом
