Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

– Куда же ты?! – вдруг вскрикнул король. Он вскочил на ноги и в два прыжка догнал ее. – Куда ты уходишь? – он схватил ее за плечи и повернул к себе. – Ну да, это ты. Как ты нашла меня?

И он…

Краска залила щеки дамы, и она робко взглянула на Питта.

– Так каждый раз, представляете? Он просто поцеловал ее, а я чувствую, что не могу говорить об этом. Как будто это настолько… настолько огромно и в то же время…

Питт смущенно пробормотал в ответ нечто, потом, осмелившись, дружески коснулся ее руки. А разве не он недавно нес ее на собственной спине, чтобы ее следов не осталось на влажном грунте ночной дороги?

– Еще несколько минут… – сообщил он, снимая с колен «узи». – Пора собираться.

– Да-да, – встрепенулась дама.

– Но все-таки – как они вернулись домой?

– Они не возвращались.

– Значит, царствующая фамилия…

– Нет-нет, что вы! Следующим королем Хеоли был сын Гедвиги Синей Розы.

– А как же завоеватели?

Дама рассмеялась:

– Это же Хеоли! Завоеватели перебили друг друга, и Раймундо II правил уже всеми четырьмя королевствами: Хеоли, Эль-Боске, Монте-Негро и Монте-Асуль. И династия ни разу не прерывалась. Ведь у нас принято наследование по женской линии, равно как и по мужской.

– И значит… – начал было Питт. Но тут четыре силуэта выступили из тени и бесшумно придвинулись к костру. Высокие, широкоплечие, оружие в крепких руках, лица скрыты масками.

Дама стремительно поднялась, следом вскочил Питт. Черные фигуры сложились и припали к земле, и Питту предстала одна из самых удивительных картин, какие он видел в жизни: четверо вооруженных мужчин преклонили колени перед юной женщиной в тюремной одежде. Он поколебался, но не присоединился к ним: не его дело, не ему честь – преклонять перед ней колени. Он – чужак здесь. Но не так думала она.

Уходя, она сказала:

– Я буду за вас молиться.

И долго внимательно смотрела ему в лицо.

Один из четверых заволновался:

– Пора, ваше величество.

– Спасибо, – она повернулась и пошла между ними.

Питта ничуть не удивляло, что с ним так никогда ничего страшного и не случилось, а что случилось, обошлось.

Аудьярта, Беренгьера, Дианора

События, описанные в этой истории, произошли лет пятнадцать спустя после первого нашествия мавров, которое, как известно, было отбито, а неверные – изгнаны из пределов Хеоли, но в Андалусии они оставались, и лишь долгое время спустя королям Кастильским удалось их выгнать восвояси.

А тот проход в горах, через который только и могло пройти вражеское войско, был перегорожен крепостью, прозванной «Не-дальше», а ущелье стало называться Запертой дверью.

Замок герцога Барасса находился в двух неделях пути от Запертого ущелья. Стоял конец апреля, время помолвок и свадеб. И в замке со дня на день ожидали прибытия жениха.

В благородной семье Барасс выросли две дочери: Аудьярта и Беренгьера. В один и тот же день им обеим исполнилось по семнадцать лет, и считанные дни оставались до венчания одной из них и отъезда в монастырь другой. Как бы не перепутать, венчаться должна была Аудьярта, а идти в монастырь – Беренгьера. А перепутать так легко! Если поставить благородных девиц рядом, волей-неволей будешь переводить взгляд с одной на другую, пока не закружится голова. Раньше можно было легко различить барышень: одна, кажется, Аудьярта, молчаливая, с мечтательным, отрешенным взглядом, погруженная в себя – или во что-то большее себя; другая, видимо, Беренгьера, с зелеными искрами в глазах, с невинной и обольстительной улыбкой, рассыпающая золотой смех…

Теперь же, после того, как накануне вечером бросились в ноги дому Уго Барассу, своему отцу, и умоляли его переменить решение, но получили строгий отказ, стали девицы одна другой удрученнее и молчаливее. Трудно сказать, кто из них бледнее и печальнее: Аудьярта, которой не позволили идти в монастырь вместо Беренгьеры, или Беренгьера, которой не позволили вместо Аудьярты выйти замуж за светлого рыцаря по имени Гвидо, носившего одну из благороднейших в Хеоли фамилию Гоасс.

Накануне свадьбы печальные сестры сидели у окна в покоях Аудьярты. Перед Аудьяртой стояли большие пяльцы, проворная игла поблескивала в ее пальцах. Беренгьера, облокотясь на подоконник, глядела вниз, нервно крутя белый веер, сделанный в виде флажка, дорогой, привозной – венецианский. Духота и в самом деле стояла необычайная.

– Будет гроза… – полувопросительно протянула Беренгьера.

За ее спиной Аудьярта, не отрываясь от работы, пожала плечами.

– Пора бы.

– Ну Аудьярта же… – внезапно оттолкнувшись от подоконника, обернулась младшая к старшей. – Ну сестрица… Это же так просто!

– Нет, – грустно, но непреклонно отвечала сестра, не остановив ни на мгновенье мелькания иглы над пяльцами.

– Почему же нет?! Аудьярта! Никто и не заметит!

– Нет.

– Посмотри на себя. Чем ты занята? Да если б завтра моя свадьба – разве я колола бы пальцы иглой? Да я бы пела! Я бы плакала! Я… что угодно, но только не так, не так как ты! Зачем тебе Гвидо? Ты его не любишь и он тебя не любит.

– А разве тебя он любит? – рассеянно спросила Аудьярта, не замедляя стежков.

– Зато я его люблю! – пылко воскликнула Беренгьера. – И он полюбит, он полюбит меня, если станет моим мужем. Разве можно меня не любить? Разве сможет мой муж не любить меня? Аудьярта! Знаешь ли ты, как я его люблю? Если ты не согласишься сделать, как я говорю, если ты пойдешь под венец с Гвидо – я убью тебя!

И рыдая Беренгьера уронила голову на подоконник. Веер выскользнул из ее руки и, кувыркаясь, полетел вниз. Аудьярта отложила вышивку, встала и подошла к сестре, нежно обняла ее за плечи.

– Послушай меня, любимая сестрица. Я совсем не хочу идти замуж за Гвидо. Но мы вместе вчера умоляли отца, скажи, разве твои мольбы были жарче и отчаяннее моих? Я не хочу замужества и была бы счастлива только в монастыре, но я не могу вступить в святую обитель, нарушив волю отца, а тем паче – обманом. Такое приданое я не принесу моему возлюбленному.

– Ты дура, – сказала Беренгьера, не поднимая головы, но уже не рыдая. – Ты ни себе, ни мне не дашь обрести счастье. Дура.

Тут она стремительно поднялась с кресла и быстрым шагом пошла прочь. У двери Беренгьера обернулась и твердо сказала, глядя сестре прямо в глаза: – Запомни: женой Гвидо буду только я.

Аудьярта проводила сестру растерянным взглядом.

Веер, выпавший из руки Беренгьеры, упал прямо к ногам Фаусто. Фаусто был стремянным Гвидо Барасса. Он вместе с рыцарем провел два года в крепости «Не-дальше», и Гвидо отличал его среди слуг и не раз думал о том, что, родись Фаусто рыцарем, о лучшем товарище нельзя было бы и мечтать. А сколько раз они друг другу были обязаны жизнью, господин и слуга не считали.

Фаусто стоял под окном, так, что барышням сверху его не было видно. Он давно так стоял.

Он был влюблен в младшую, но даже если бы не был назначен ей постриг, Фаусто ни словом, ни взглядом не решился бы выдать себя. Кто был он? Всего лишь слуга своего господина, придерживающий стремя его коня. А кто она? Благородная барышня, сестра невесты его господина.

Но кто запретит любоваться дерзкими зелеными глазами и алым смеющимся ртом? И черными кудрями, тугими и блестящими, подпрыгивающими по сторонам лица при каждом шаге, стремительном, летящем? И гибким станом, стянутым вышитым поясом? Ах, если бы он смел мечтать, он придумал бы, что увезет Беренгьеру далеко-далеко… Был в Хеоли (и до сих пор сохранился) такой обычай, приводивший в бешенство отцов, но свято соблюдавшийся (при молчаливом попустительстве матерей): если отвергнутый родителями жених увозит невесту и в течение месяца успешно скрывается от розысков и погони, то спустя месяц, вернувшись с девицей в дом ее родителей, получает благословение вести ее к венцу. Это было все, что осталось со временем от старинного права хеолийских женщин самим выбирать себе мужей. Воспользоваться этим остатком права могла любая девица – хоть бы и наследная принцесса. Вся штука заключалась в том, что на поиски беглецов поднималась вся Хеоли. Тот, кто проходил испытание успешно, признавался достойным породниться с любой самой знатной семьей. Фаусто был уверен, что смог бы.

Но…

Но все это могло произойти только с согласия девицы. Разве Беренгьера согласилась бы?

Беренгьера была надменна той естественной, непринужденной надменностью высокородной барышни, которую и надменностью-то не назовешь. Это скорее – неспособность заметить того, кто не принадлежит к ее миру. Если бы Фаусто и решился открыть ей свою любовь, Беренгьеру это удивило бы безмерно. Ведь рыбы не влюбляются в птиц, так и они с Фаусто принадлежали к разным видам. С ее точки зрения, конечно.

А Фаусто, как сказали бы в прежние дни, чьим бы ни был сыном, Бог дал ему наружность красивую и приятную, а сердце благородное, от какого всякое благородство и происходит. Но он поступил некрасиво: вместо того, чтобы вернуть дорогой привозной шитый серебром и жемчугом веер барышне или хотя бы отдать его барышниной служанке Лойзе, Фаусто повертел его в руках, повертел, да и сунул за пазуху. И решил, что будет носить его там всегда.