Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

И что еще он ей сказал,

и что ответила она,

и что ответила она,

я б вам немедля рассказал,

но эта песня так длинна

но эта песня так длинна,

кто что нашел, кто потерял,

и чья вина…

Невеста и ее сестра (обе казались особенно бледными и удрученными оттого, что надеты на них лучшие наряды и украшения, и от этого еще более похожие, чем всегда) стояли перед матерью, мадонной Эрменхильдой. Беренгьера жаловалась на сестру, и мать ласково и печально смотрела на них и как будто между ними, словно стремясь увидеть кого-то третьего.

– На твоем месте, Аудьярта, я непременно согласилась бы с сестрой, но это не значит, что я побуждаю тебя поступить таким образом. Просто признаю, что мне не хватило бы мужества поступить как ты. Дай я тебя поцелую. Ты не выбрала счастье, и все, что я могу тебе сказать, – твой выбор достоин имен Барасс и Гоасс.

И мадонна Эрменхильда поцеловала дочь и перекрестила ее.

– Моя маленькая Беренгьера, не плачь.

– Я не плачу, – шмыгнула Беренгьера, низко опустив лоб и косясь на сестру.

– Сестра выбрала за тебя, но за нее – судьба. Тебе дана не худшая участь. Если бы ты смогла ее полюбить…

– Я люблю только Гвидо Гоасса!

– Не знаю, почему ваш отец настаивает на своем. По мне, если бы вы поменялись, хуже не было бы. Мы никогда не говорили вам, почему одна из вас была еще в колыбели посвящена Богу. Я скажу сейчас. У тебя нежное сердце, Беренгьера, может быть, ты сумеешь принять свою участь, если поймешь, в чем ее смысл.

По выражению лица Беренгьеры трудно было бы сказать, что она согласна с мнением матери о себе и своем сердце, но она промолчала.

– Вас было трое, три моих девочки, и вы родились у меня все сразу в один день. Больше Бог не послал мне детей. Но и то, что он дал мне, я не уберегла. Ваша сестра – она была старше тебя, Беренгьера, и младше Аудьярты, – пропала во время нашествия. Ее похитили. Мы делали все, чтобы найти ее, но не смогли узнать ничего. До сих пор боюсь вспоминать о тех днях, когда отчаяние мешалось с надеждой, и вместе они сводили меня с ума. Если бы Дианора была единственной, если бы у меня не было вас, мои милые, я не пережила бы тех дней. Но я нужна была вам и вашему отцу. Тогда-то он и посвятил тебя, Беренгьера, Богу, пообещав, что ты станешь монахиней, чтобы всю жизнь молиться за благополучие твоей бедной сестры.

– Откуда ему знать, что меня? – воскликнула Беренгьера. – Разве не могли нас перепутать в колыбели, если до сих про только честность Аудьярты позволяет отличить нас одну от другой?

– Отец уверен, и не тебе, дитя, оспаривать его слова.

– Простите, матушка, – Беренгьера скромно потупила глазки. – Но разве не лучше?…

– Не лучше, когда ты так упряма. Ступай в часовню, дитя мое, – сказала мадонна Эрменхильда старшей дочери. – Отец Эусебио примет твою исповедь. А ты, дорогая, помоги мне присмотреть за приготовлениями. И надо распорядиться, чтобы накормили музыкантов. Пойдем. Слышишь, что за прелестный голосок? Ручаюсь, среди жонглеров есть девушка. Пойдем же!

Но Беренгьера стояла, не отрывая упорного, хмурого взгляда от сестры. И та, как околдованная ее взглядом, не могла шагу ступить. Они смотрели друг другу в глаза, обе готовые сразиться за свою любовь. Наконец, мать взяла Беренгьеру за руку и увела ее.

Не надо жалости, мой друг.

Кто обошелся без разлук?

Кто счастья не терял из рук?

Кто прожил жизнь без горьких мук?

А я чем лучше?

Не надо жалости, прошу.

Пусть ожерелий не ношу,

парчовых платьев, и сушу

в пути одежду, и спешу

на зов небрежный.

Не надо жалости, пока

на струнах не дрожит рука,

и жму лады наверняка,

и не страшнее сквозняка

пока что старость.

Часовня находилась в стороне от жилых и хозяйственных построек, и Аудьярта спешила по дорожке через сад. Там поджидал ее Гвидо.

– Сенья Аудьярта! – окликнул он, выступая из-за поворота дорожки, когда девушка уже почти прошла мимо.

– Сеньо Гоасс… – Аудьярта, потупившись, присела в поклоне.

– Мне важно поговорить с вами, сенья Аудьярта.

– Я тороплюсь. Отец Эусебио ждет меня.

– Он молится за нас. Я предупредил, что задержу вас… ненадолго. Я должен сделать вам признание, и сделать его до вашей исповеди, чтобы, если вы испытаете ко мне неприязнь или более злое чувство, чтобы оно не лежало на вашей душе пятном или грузом, когда мы встанем перед алтарем.

Аудьярта подняла глаза и внимательно посмотрела на жениха.

– Думаете, я не знаю, о чем вы хотите мне сказать?

– Вы облегчаете мою задачу, и все же, сенья Аудьярта, чтобы вы могли сохранить в душе уважение к своему супругу, позвольте мне сказать самому – от первого слова до последнего.

– Дорогой Гвидо, вы мне с детства – как брат! Что такого я о вас могу узнать, чтобы это могло уничтожить любовь и уважение, которые я питаю к вам? Не верю даже, что вы способны совершить такое. Ну, молчите же! Вы хотите признаться, что были влюблены в мою сестру? Ах, ради этого не надо геройства: для кого же это секрет!

– Простите меня, сенья Аудьярта, но хорошей же вы будете женой, если перебиваете и спорите с…

– Пока только с женихом, сеньо Гоасс. Впрочем, простите мою неделикатность. Она вызвана только заботой о вас. Я была неправа. Я слушаю вас.

Гвидо Гоасс молчал: видно, один раз уже настроившись на разговор и будучи сбит с задуманного, он с трудом заново собирался с мыслями.

– Простите же меня! – воскликнула Аудьярта. – Обещаю, больше ни слова, пока вы сами не спросите меня.

И она протянула ему руку. Гвидо принял ее на ладонь – красивую крепкую ладонь воина, уже третий год защищавшего Запертое ущелье.

– Сенья, я не могу любить вас. Я люблю другую, и эта другая – не ваша сестра. Она – особа низкого происхождения и вам не соперница. Пусть имя ее никогда не коснется вашего слуха, пусть ваше благородное сердце никогда не знает тревоги. Я принесу клятву перед алтарем быть верным своей супруге – и эту клятву я сдержу. Я не смею обмануть вас: моя верность будет принадлежать графине Гоасс, но мое сердце – другой.

– Гвидо! – побледнела Аудьярта. – Эта свадьба никому не принесет счастья. Вы знаете…

– Позвольте мне перебить вас, сенья. Это не тайна, о чем вы мечтали. Я знаю, что вы покоряетесь воле отца – из этого я заключаю, что вы будете хорошей супругой.

– Я постараюсь. Теперь, сеньо Гоасс, позвольте мне идти: осталось не так много времени, а у меня на душе много такого, что я должна открыть нашему Господу.

Гвидо Гоасс очень долго смотрел ей вслед. Потом перевел взгляд на небо. Нет, он не ангелов искал и хотел увидеть, но хоть малейший признак того, что первая в этом году гроза разразится наконец, пусть и в разгар его свадьбы. Становилось все труднее дышать.

Тем временем на огромной кухне замка приготовили стол для музыкантов, и все они, отложив инструменты, собрались вокруг него, воздавая хвалу щедрости хозяина и хозяйки и искусству их поваров.

Но песенки лились из зала одна за другой, выводимые все тем же легким голоском, и мадонна Эрменхильда оглянулась в поисках Беренгьеры. Нигде? Пропала. Шальная девчонка. Не случилась бы чего! Мадонна Эрменхильда озабоченно нахмурилась.

Но тут в кухню, запыхавшись, влетела Беренгьера – раскрасневшаяся, с мокрым от пота лицом.

– Где ты была?

Беренгьера смущенно сморщила нос.

– Отчего не предупредила?

– Вы были заняты, матушка.

– Хороша помощница! Пошли Мартиту, пусть позовет жонглерку к столу. Да смотри, сама к ней близко не подходи и не заговаривай: тебе скоро ехать в монастырь, а от такой ничему доброму не научишься. Еще слава дурная пойдет.

– Да, матушка. Я сейчас. Матушка, я передумала убивать Аудьярту. Я не хочу замуж за Гоасса.

– Что это? – удивилась мадонна Эрменхильда. – Ты не больна? Час от часу не легче. Когда это ты собиралась убить сестру?

Но Беренгьера уже пустилась бегом из кухни, на ходу окликнув служанку и поманив ее за собой.

В зале и правда сидела худенькая девушка с большим ребеком о пяти и двух струнах. Все, что было видно от входа в зал – а она сидела спиной – это черные кудри, вольно разбросанные по плечам, смуглая ручка на грифе и другая, водившая смычком. Пропев несколько известных баллад и пасторел, она завела такую кансону, начав, по обычаю, с весеннего запева:

На радостный простор равнин,

когда пора весне настать,

вода из ледовых теснин

стремится с гор в тепле играть.

Прекрасный Господин, кому

любой в любви поклясться б мог

пусть петь позволит мне, к нему

придя незваной на порог.

О мой Прекрасный Господин,

чтоб вас иначе не назвать,

чтоб из знакомых ни один

не смог загадку разгадать;

завидую тому, кто к вам