Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

А Фаусто, как сказали бы в прежние дни, чьим бы ни был сыном, Бог дал ему наружность красивую и приятную, а сердце благородное, от какого всякое благородство и происходит. Но он поступил некрасиво: вместо того, чтобы вернуть дорогой привозной шитый серебром и жемчугом веер барышне или хотя бы отдать его барышниной служанке Лойзе, Фаусто повертел его в руках, повертел, да и сунул за пазуху. И решил, что будет носить его там всегда.

Не говоря уже о ее любви к Гоассу, нельзя было представить инокиню менее подходящую к своему месту и предназначению, чем Беренгьера. А Гвидо она любила всегда. Их семьи были в родстве, которое старательно поддерживали из поколения в поколение, и владения их граничили между собой. Барышни Барасс и наследник Гоассов с детства проводили друг с другом немало времени, вместе участвуя во всех увеселениях, приличных молодежи их положения: в зимних охотах, пирах и танцах на Святки, весеннем празднике цветов, летних прогулках и соколиной охоте. Когда молодой Гоасс стал ездить на рыцарские состязания, Беренгьера как по волшебству становилась молитвенницей прилежней сестры – за его успех. И никогда так усердно не молилась Беренгьера, как в те два года, которые Гвидо Гоасс провел в Запертом ущелье, в крепости «Не – дальше»…

Видно, хранили Гвидо ее молитвы, да сердца его не уберегли. Вернулся он, хоть живой и здоровый, тот да не тот. Раньше, к неудовольствию старших, без устали напоминавших, что это Аудьярта предназначена ему в супруги, он все время проводил с Беренгьерой. Как старшие догадывались об этом, если сестры так похожи? – спросите вы. И догадываться нечего. Зайдите в часовню, подойдите к молящейся, спросите: «Кто ты, дитя?» – и услышите в ответ: «Аудьярта». Значит, гуляет по саду рука об руку с сестриным женихом никто иная как Беренгьера. И сколько раз младшая просила старшую: «Что тебе стоит? Не хочешь лгать, так хоть смолчи. Притворись, что за молитвой не слышишь…» Все напрасно.

Но когда вернулся Гвидо с войны, все изменилось. По нескольку месяцев не наведывался он в замок Барассов, а если приходилось – избегал оставаться с Беренгьерой наедине. А вскоре и вовсе вернулся в крепость. Между тем назначенный задолго день свадьбы приближался. Стала Беренгьера просить сестру: «Ты пойди в монастырь, а я – под венец с Гвидо». Но Аудьярта отвечала: «Нельзя. И вам счастья не будет, и мне… Терпи, что родительской волей назначено».

Но часто, пробравшись ночью в спальню к сестре, Беренгьера заставала ее в слезах, и как будто сестра разговаривала сама с собой.

– С кем ты? – спрашивала Беренгьера.

– С моим возлюбленным.

– Кто он?

Аудьярта обращала к сестре сияющий кротостью и счастьем взгляд, как будто слепой, но скорее – не способный воспринять то, что перед ним, из-за наполненности тем, что из него лучится. Беренгьера, не дождавшись ответа, принималась за уговоры. И под утро уходила ни с чем. Нельзя ведь считать чем-то такой вот ответ:

– Он мне не велел.

– Кто – он?

Сияющий взгляд.

Нынче ночью она снова кралась по темному коридору, высокому, пустому и гулкому.

В темноте розовато светилась маленькая ладонь, прикрывающая огонек свечи от сквозняка, вздрагивающий, дышащий свет плясал на хмуром лице, высоко вскидывая тени от ресниц, мерцая в темных зрачках.

За толстыми стенами замка, над горами, в небе кто-то огромный ворочался, погромыхивая, но гроза все не могла собраться. К ночи духота стала невыносимой, а больше всего страдали те, кто и так страдал от бессонницы. Беренгьера, например.

Беренгьера подкралась к двери в сестрину спальню, присела на корточки и прижалась лицом к замку, одним глазом, а после другим. Ничего не разглядев, припала к прорези замка ухом.

– Посмотри на меня, любимый, – услышала она дрожащий, торопливый голос Аудьярты. – Как мне без тебя? Я так мала и неразумна. Я так слаба и не в силах отличить хорошее от дурного, или различаю слишком поздно. И каждое мое намерение таит в себе дурное зерно. Едва ты оставляешь меня на мое собственное разумение, я запутываюсь, а стоит мне сделать самую малость правильно, я тут же начинаю гордиться. А когда замечаю это – горжусь вдвойне. Мне не справиться с собой. Если ты не будешь следить за каждым моим шагом, за каждой моей мыслью, за каждым биением моего сердца, если ты не защитишь меня от меня самой – я погибну. Ты знаешь, любимый, я готова ответить «да» каждому соблазну, и только стыд перед тобой удерживает меня. Но я не могу доверять себе. Это правда, что тебе нужно совершить чудо, чтобы сохранить и спасти меня. Я боюсь себя, любимый, и только ты, только ты… Ах, если бы ты не был со мной днем и ночью, что стало бы со мной?! Но ты знаешь, как порой я пытаюсь спрятаться, укрыться от тебя, как будто это возможно. Ты знаешь, что порой мой рот разрывают слова: «Отвернись от меня! Не смотри на меня! Выбери себе другую, дай мне забвение, дай мне покой, дай мне жить просто, как все вокруг, не чувствуя на себе непрестанно твоего любящего и требовательного, и строгого, и прощающего, и непосильного мне взгляда!» О, как ты добр, что не слушаешь этих слов, когда они звучат в моей душе. Ты знаешь, что если бы ты отвернулся на единый миг, оставил бы меня без строгости твоей и любви, я не пережила бы этого мгновенья, я задохнулась бы. Я умерла бы, сама не заметив. Душа моя стала бы мертвой. Только твое чудо могло бы вновь оживить ее. Но прости, прости, как я много говорю сегодня. А должна слушать. А хочу – слушать тебя, любимый. Ах, ты знаешь, я обидела сегодня Беренгьеру, от этого так неспокойна моя душа. Говори со мной, любимый, если хочешь. Мой покой и утешение, утешь меня.

Вся эта речь показалась Беренгьере одним кратким выдохом, и наступила тишина. Беренгьера снова попыталась разглядеть что-нибудь в замочную прорезь. Лишь слабый отсвет такой же, как у нее самой, свечи уловил ее округленный глаз. Беренгьера поднялась, взялась за ручку, тихонько потянула дверь.

– Да, да! – испугал ее взволнованный возглас. Она застыла, вытянувшись на цыпочках, боясь дохнуть.

– Да, я понимаю. Ни за что я не принесу тебе в приданое хитрость, и ложь, и обман. Но ты видишь, что меня разлучают с тобой.

Тишина.

– Да, я верю тебе, и не обязательно мне знать, как ты это устроишь. Да, даже если… Я все принимаю. Убереги только мою сестру от злых мыслей и злых дел!

Тут Беренгьера не выдержала. Она рванула дверь и впрыгнула в спальню сестры.

– Наша добрая Аудьярта! Как она заботлива!

– Ты?!

– Я!

– Ты подслушивала!

– Каков упрек! А ты лишаешь меня жениха и любви. И при этом хочешь прослыть благочестивой и послушной.

– Сестрица, – вздохнув, уже спокойно заговорила Аудьярта. – Но ведь Гвидо – не твой жених. Мой. Что правда то правда, мне он не нужен. Ты пугаешь меня, а не понимаешь: я не боюсь смерти, она милее, чем брак с Гоассом. Я боюсь только того, что ты возьмешь грех на душу…

– А не хочешь этого – уступи мне Гвидо.

– Я бы рада. Что же мы с начала начинаем то, о чем говорим без конца эти дни?

И так – до рассвета.

Прежде чем праздновать в доме жениха, по давнему хеолийскому обычаю справляли свадьбу в доме невесты.

Задумано было на славу: младшая напоследок повеселится и порадуется на свадьбе старшей, а уж после отбудет в монастырь бенедиктинок неподалеку. И исполнено на славу: полы устланы душистыми травами и полевыми цветами, составлен длинный стол, покрыт скатертью из тонкого полотна – не один месяц трудились над ней вышивальщицы; заготовлено вдоволь кур, куропаток, дроф, журавлей, гусей, уток, фазанов, косуль, кроликов, ланей, кабанов, а также лаванды, перца, корицы, смол, гвоздики, имбиря, муската и шафрана. Множество трубадуров и жонглеров, привлеченных известием о свадьбе, собралось в замок, и везде слышны были трели и переборы, настройка струн на разный лад: то рота, то виола, то ребек, то свирель, то мюзета, то мандола или монокорд.

Пастушку увидал в полях

между холмов на берегу

между холмов на берегу

реки, шуршавшей в камышах,

а кто, назвать я не могу,

а кто, назвать я не могу,

но не поэт и не монах,

воскликнул «ах!».

И к ней направился тотчас,

и чтоб застать ее в врасплох,

и чтоб застать ее в врасплох,

свернул с дороги и увяз,

так густо рос чертополох,

так густо рос чертополох,

и он сказал: «В недобрый час!» —

добавил «ох!»

Так молвил он, судьбу кляня,

но чтоб настичь ее скорей,

но чтоб настичь ее скорей,

в объезд направил он коня,

где путь отложе и ровней,

где путь отложе и ровней,

в жару любовного огня,

и крикнул «эй!»

И что еще он ей сказал,

и что ответила она,

и что ответила она,

я б вам немедля рассказал,

но эта песня так длинна