Судный год - Григорий Маркович Марк

полуголых туземцев. Спринтер подает руку, они медленно сходят по трапу… Но в этот момент почему-то видение становится размытым и исчезает…

Меня подмывает рассказать историю с синей птицей. Но решил этого не делать. Еще подумает, что мы с Лиз в спиритизм ударились, начнет издеваться, раззвонит всем знакомым в Питере.

Нить нашего разговора явно начинает все сильнее провисать. И я делаю еще одно усилие.

– Слушай, а ты сваливать из России не собираешься? Там, похоже, сейчас все уж слишком быстро меняется.

– Ну да. Знал бы прикуп… а те, кто сдают, они знают… Может, и придется … – По лицу пробегает тень и сразу исчезает. – Но страна большая, на всех хватит. Так что куда ж я со своей финансовой родины? Хо-хо-хо! – выстреливает он мне в лицо короткую очередь своего отрывистого смеха. – Нет, не могу пока. Надо будущее семье обеспечить. И свое тоже… Хотя, конечно, жить там сейчас трудно… Опоздал всего на несколько месяцев… Но теперь другой мощный поток появился. Отсюда к нам. А источники его в Вашингтоне. Так что пришлось партнера завести… Нужно быстро делать имидж… Всегда не хватает правильных связей…

– Только бы тебе не захлебнуться, братец. И возле американского берега река тоже довольно мутная, а кое-где и вовсе отравленная.

– Не боись… – после короткого раздумья произносит он тоном врача, снова убедившегося в своем диагнозе… – У меня иммунитет. Наглотался достаточно всякой дряни по самое не хочу еще в самом начале девяностого. – Выдыхает навстречу мне два мощных никотиновых клыка. – Огреб по полной… Ежу ясно, опасность есть. Но лучше, чем сидеть на мели и выжидать. А я на мели пять раз оказывался, пока не удалось прорваться… Так что завтра еду в Вашингтон, чтобы повидаться со своим партнером. Пытаюсь захватить фланги. Очень длинную комбинацию разыгрываю. Приходится считать на несколько ходов вперед. Сложный многофигурный гамбит.

– И сколько твоя партия будет длиться?

– Трудно сказать… В дебюте лишь на одну рекламу отдал около миллиона баксов, а потом еще пришлось многое поставить на кон. Знаеш-шь, – шепот угрожающе суживается сквозь два приглушенных «ш-ш», становится шипеньем, змеиная шипящая фраза продолжает, извиваясь, медленно и неумолимо ползти ко мне на брюхе, – знаеш-шь, тут ведь нельзя ош-шибиться… Но, к счастью, теперь они сильно от нас зависят. Последний неосвоенный рынок… Помнишь, наш тренер по шахматам в Дворце пионеров учил, что надо создавать слабости в позиции противника, даже если не знаешь, когда удастся их использовать.

Что-что, а ждать братец умеет. Это точно. Долго, терпеливо. Пока не нанесет решающий удар. Сжатая до предела пружина бьет больнее…

– Ты бы все-таки поосторожнее со своими гамбитами. Народ здесь в бизнесе ушлый и беспощадный. Веками отработано…

– Теперь игра уже подходит к концу. Но вашингтонский партнер об этом даже не догадывается. Через несколько ходов – займет два-три месяца, если пойдет по плану, – должен заматовать. – Поигрывая каменными желваками, Спринтер все сильнее входит в образ жесткого российского бизнесмена, объясняющего основные факты жизни лузеру-программисту. Лучшие годы которого оказались даже не впереди и уж, разумеется, не позади, а где-то сбоку от выбранного им нелепого жизненного пути. – И я сразу окажусь гораздо выше по течению. У самых истоков. Если продержусь там хотя бы еще полгода, можно будет выходить на пенсию и перебираться сюда… Но дело не в этом. Я бы мог сидеть себе тихо в Питере и тратить что есть. Поверь мне, хватило бы на пару жизней. Даже если бы жил долго.

– Я тебе верю.

– Только это не для меня. Последнее время приходилось играть по-крупному, чтобы выжить. – Должно быть, внутри выбранного образа Спринтеру все-таки тесновато. – Я вот и живу-то теперь по-настоящему, лишь когда крупно рискую. Втянулся. Как наркотик… Пока время есть… Подойти к самому краю пропасти. Нагнуться и смотреть вниз, пока не закружится голова. В последний момент отвернуться и медленно, заложив руки в карманы, отойти… А тут что я буду делать? Тратить свои деньги и все?

– Слушай, а ты не боишься, что те, кто разруливают твои дела в Америке и в Питере, когда-нибудь и кинуть могут?

– У меня, как ты сам понимаешь, что можно, там схвачено. Правда, на живую нитку… Может, конечно, в любой момент и лопнуть по швам… – Резко поднятыми вверх бровями Спринтер отогнал какое-то неприятное воспоминание. – Там у них полнокровная жизнь, а здесь… не только в бабках дело… – Глаза у него суживаются. – Ну как тебе объяснить? Ты представь себе жизнь совсем без женщин, без секса. Дохлую такую жизнь, холодную, будто вода водопроводная. Так и для меня, если каждый день не рискую… Нагнуть меня нельзя, но сломать, конечно, могут… Я вот, например – снова, как в детстве, использовал он свой любимый пример, – люблю просыпаться. Хочется побыстрее начать… А тебе, наверное, нет… Что молчишь? Угадал?

– Нет. Не угадал. Но это электричество – или как его там, без которого ты жить не можешь, – я его с другой, гораздо более мощной электростанции получаю.

– Тебе легче… А моя электростанция теперь с перебоями работает. И света не хватает все чаще… – Глаза его приобретают неожиданную глубину. Спринтер выпрямляется в кресле, сильные руки впиваются в подлокотники. В лице теперь ни следа добродушия или лени. Оно удлиняется и становится несимметричным, немного изогнутым. – Опухоль у меня. Плохая. В щитовидке. Хотя болей пока еще совсем нет. Сам нащупал, когда брился. Полтора года назад операцию в Питере сделали. Уже после того, как с Аннушкой разошлись… Вот, видишь? – Он приложил указательный палец к шее, и я заметил маленький белый шрам. – Поэтому и к Андрюшке на похороны приехать не смог. Сейчас ремиссия, но прогноз плохой. Очень плохой. Во всяком случае, судя по тому, что врачи в Питере говорят… Так что терять нечего, можно жечь свою свечу сразу с обоих концов… Слишком много надо успеть, пока не… На следующей неделе встречаюсь с каким-то светилом по щитовидке из больницы Джона Хопкинса под Вашингтоном. Может, он что-нибудь скажет… Поэтому и в Америку приехал пораньше…

23. Третье слушание. Преображение Блаженной Инны. Национализированное наследство

(Бостон, 10 января 1992 года)

На треугольной площади перед зданием суда рассыпалось тысячей искр в кристалликах золотистых снежинок зимнее солнце. С нижнего, немного оплавившегося его края стекают алые ручейки. Навстречу им из люка посредине площади восходит изогнувшаяся в скрипичный ключ тонкая струйка пара. Две озябшие толстые негритянки дремлют под козырьком автобусной остановки. Мимо них медленно ползет снегоочиститель. С лязгом сгребает двумя своими металлическими клешнями грязноватую белизну