Судный год - Григорий Маркович Марк

не пришла. Нет у меня теперь своей Истицы. Оказывается, слушание может происходить и без нее. Был бы обвиняемый… Честно говоря, это совсем не расстраивает. Она все время вызывала у меня какое-то занудливое болезненное чувство… Вообще не хотелось бы ее больше видеть. Ни в этой жизни, ни, если только возможно, во всех последующих тоже.

Но вдруг все совершенно меняется. Закрываю глаза, и словно кто-то переключает канал в телевизоре, транслирующем последние новости из зала суда.

Захлопываю, как люк над головой, себя изнутри и всматриваюсь. Экран расширяется во все стороны, занимает теперь целую стену в зале. Месиво гомозящихся пикселей понемногу принимает форму женского лица с провалившимся носом. Перерезанного мерцающей горизонтальной полосой. Потом оно обрастает кожей, внутри появляются неподвижные зрачки. Прямо передо мной колышется до боли знакомая раздувшаяся физиономия Истицы. Вижу ее как наяву.

Сложив ладони, она сердито бормочет, останавливается, бормочет снова. Отвечает сама себе кивками головы. То втягивает в себя неразборчивые слова, короткие словечки, словешки, словенки с шипением и свистом, точно во рту у нее работает невидимый, но мощный слюноотсос, то выдыхает сверкающее темнотой молчание. С ужасной отчетливостью вижу совсем близко, рукой дотянуться, потрескавшиеся губы, черные точки в порах на широком носу. Тяжелые веки прикрывают половины зрачков, выдавливают тут же высыхающие слезы. Опухшая щека дрожит от тика. Или это лишь мигающий свет неоновой лампы под потолком? Перемешанная с неприязнью жалость переполняет меня.

Слепая улыбка, где не хватает переднего зуба, выгравирована круглыми морщинами возле приоткрытого рта. Я чувствую обвевающее меня густое, тяжелое дыхание. Похоже, недоумение и беспомощность, копившиеся все время слушаний, до краев переполнили ее и нашли наконец выход через этот мокрый рот с поблескивающими металлическими коронками. Сейчас она торопливо говорит совсем непонятное. Точно боится, что смогут неправильно понять ее мысли, и, сама того не замечая, шифрует, делает бессмысленной каждую фразу, перед тем как произнести. И ключ от шифра давно выбросила… Поэтому и звучит как полная белиберда, хотя на самом деле… Не может высказать так, чтобы услышали… Просто отреклась от себя, претерпела со смирением все насмешки… И осталось что-то целостное и непонятное, что-то очень музыкальное… речь юродивой или блаженной…

Я уверен, она уже ни в чем меня не обвиняет. Звук ее голоса – не звук даже, а мелкий, копошащийся глубоко внутри ее тихий шепот – почти не доходит. Но я хорошо различаю невысказанный упрек.

У пространства пропадает объем. И на фоне ее огромного смутного лица, которое одним взглядом невозможно охватить, маленькая фигурка Лиз совершает в воздухе свои замысловатые механические пируэты.

Миновала еще минута. Медленно и незаметно продолжает наплывать высветленное страданием лицо Истицы. Страданием, которое причинил наивной больной женщине я, нераскаявшийся Ответчик по ее жалобе, и мой безжалостный Защитник. Улыбка Инны скукоживается, уходит внутрь самой себя, исчезает полностью.

Давно утерянные тяжелые слова «покаяние», «грех» – а может, я никогда и не понимал их смысла, их замысла? – вспарывают память. Оставляют глубокие порезы. Обжигающее чувство стыда захлестывает меня. Наверное, здесь, в суде, я особенно уязвим.

Инна раскрывает руки, будто предлагает невидимое подношение. И я вижу на протянутой ко мне маленькой сморщенной ладони знакомую синюю птицу! Теперь, когда она так близко, я замечаю, что у птицы совсем женское лицо! Немного вытянутое, с круглыми глазами, маленьким блестящим ртом и очень густыми бровями. Распушив свой усеянный цифрами хвост, она медленно кивает и улыбается. Почему-то это сразу меня успокаивает.

И тогда происходит Преображение. Расслабляются сведенные судорогой морщины. Отвисшие веки поднимаются высоко вверх, и мешки под ними уходят внутрь. На их месте сияющие кристаллики слез. Черты лица деформируются, становятся безупречно правильными, кожа приобретает небесно-голубой цвет. Проросший под нею кустарник нервов блеклой татуировкой оплетает шею, щеки… Сейчас, в новом ракурсе устрашающе красивая Истица видна во весь рост. Я один на один с ней. Ее сверкающие глаза всасывают мой взгляд.

Изображение приобретает обратную, иконную перспективу. Центр которой находится уже внутри меня самого. Полностью преобразившаяся Блаженная Инна, Истица моя в самой последней инстанции – ибо никакие законы для нее не писаны, – стоит, прислонившись спиной к стволу дерева и приподняв правую ладонь. Фигура ее в белом, окруженном сиянием платке, в оранжевом свитере с тоненьким православным крестом и в длинной, до земли зеленой юбке почти заслоняет виднеющиеся вдали невесомые дома, которые плывут в белесом петербургском воздухе. Я чувствую присутствие исходящего от нее невидимого света. С другой стороны ствола, там, где должна находиться Лиз, лишь бесформенное темное пятно.

Взявшая на себя подвиг казаться безумной сестра-моя-Истица снова пытается что-то сказать. Но никак не могу уловить. Последнее слово вроде «прощай», или это было «прощаю»? Может, и в процессе, который она затеяла, есть какое-то важное послание для меня? Надо попробовать понять…

Широкой аркой над ее небесно-голубым лицом проступает в воздухе выгнутое облачко смотрящих со всех сторон из темноты маленьких немигающих глаз. Затем она беспомощно машет рукой, все равно ничего нельзя объяснить – это движение обрывает взгляд, протянутый ко мне, – и отворачивается. Лицо выпадает из фокуса. Очертания головы начинают подрагивать, расплываются. Я щелкаю пультом у себя в руке, и бесплотное тело уходит вдаль и наверх. И вместе с ним уходит последний шанс хоть немного изменить смысл моего сложносочиненного видения.

Электрический ветер перемешивает пиксели на экране. Телевизор выплевывает беззвучное проклятье и покрывается слизью. Застигнутый врасплох, я, Ответчик, ответчик перед своей преображенной Истицей, вздрагиваю и наконец прихожу в себя. Глубоко и быстро вдыхаю. Трясу головой, словно только что вынырнул на поверхность и вытряхиваю из ушей воду. Перевожу дыхание, осматриваюсь по сторонам. Пытаюсь понять, что я здесь делаю. Это удается не сразу. Оказывается, я в том же самом зале. Куски фраз, разрозненные изображения, которые впитывали в себя уши и глаза, пока меня тут не было, как видно, продолжали поступать в блуждающий мозг. Многое потерялось по дороге, но все-таки сразу удается включиться в судейское действо.

Еще раз встряхиваю головой. Видеть то, что теперь оказывается перед глазами, не хочется, но некуда деваться. Стрелка часов высоко под потолком начинает двигаться, пытаясь наверстать упущенное время. И каждым рывком отрезает новую минуту, с глухим стуком падающую куда-то на пол и скатывающуюся к барьеру.

Еще один (уже четвертый за четыре месяца!) судья. Жизнь теперь – от судьи до судьи. Благостный старичок с глази (глазу?) рованным, сдобным лицом. Точно с детства питался одним сиропом и пирожными. Лицо, слишком доброе для вершителя чужих судеб. Вполне мог бы отпускать грехи в какой-нибудь