Катрин (Книги 1-7) - Жюльетта Бенцони

Одним жестом она заставила замолчать своих друзей, громко выражавших свой гнев и неодобрение, и повернулась к Мишелю де Лаллье:

— Нет, мессир, я не понимаю! Напротив, это вам следует кое-что понять, поскольку вам неизвестна одна вещь. Ведь в ту эпоху, о которой вы говорили, я, как вы изволили выразиться, не «получала нежное воспитание»в каком-нибудь замке. Я была в Париже, мессир, в страшные времена Кабоша, я даже была на Мосту Менял в ту ночь, когда Гийом Легуа убивал Мишеля де Монсальви, и его кровь забрызгала мое детское платье…

— Но, позвольте, это невозможно!..

— Невозможно? Всем моим друзьям, присутствующим здесь, которые меня хорошо знают, известно, что Арно Де Монсальви в моем лице взял в жены вдову Гарэна де Брази, сюринтенданта финансов Бургундии, но в Бургундии знают, что Гарэн де Брази женился по приказу герцога Филиппа на племяннице дижонского нотабля, который был простым буржуа. Не правда ли, мессир де Тернан, вам это известно?

Услышав прямое обращение к себе, бургундский сеньор вышел из своего безмятежного состояния и посмотрел на молодую женщину.

— Да, действительно, я слышал об этом. Герцог Филипп, мой повелитель, воспылав страстью к молодой девушке… и это легко поймет каждый, увидев вас, мадам, вынудил, как говорили, интенданта финансов жениться на племяннице суконщика, если не ошибаюсь?

— Ваша память вам не изменила, мессир. Мой дядя Матье Готрэн, действительно и поныне занимается торговлей тканями на улице Грифона под вывеской Гран-Сен-Бонавентур. Он принял мою мать, сестру и меня, когда нам пришлось бежать из Парижа от Кабоша. Таким образом, я не прибыла из благородного, затерянного в деревенской глуши замка, мессир де Лаллье: я родилась в Париже, на Мосту Менял, и вы, может быть, помните моего отца, золотых дел мастера Гоше Легуа, делавшего вам такие красивые кувшины…

Старый прево и коннетабль вздрогнули одновременно.

— Легуа? — проговорил последний. — Что это значит?

— А то, что перед тем как назваться Катрин де Брази, — сказала молодая женщина, — а потом — Катрин де Монсальви, я звалась Катрин Легуа, и я — кузина человека, за которого вы хотите отомстить. Его кузина и его жертва, так как я сама бы попросила у вас его голову, если бы мой супруг его не убил.

— Как это может быть? Монсальви, я готов поручиться, были никем для семьи золотых дел мастера, только, может быть… клиентами?

Презрительный оттенок не ускользнул от Катрин, которая не решалась смотреть на Тристана, помня его предостережения о том, что не стоит обнаруживать свое происхождение. Но она не собиралась стыдиться своего простого происхождения. Она решила объявить об этом и сделать его спасением для своего благородного мужа.

Поэтому, когда она посмотрела прямо на Ришмона, в ее больших фиалковых глазах не было ни тени смущения, ее взгляд был полон высокомерной гордости.

— Нет, они не были клиентами, они были совсем неизвестными нам людьми, и я просила бы у вас виселицы для Легуа не за убийство Мишеля Монсальви, а за убийство своего брата, которого он повесил на вывеске лавки перед тем, как поджечь наш дом. Действительно, когда истерзанного Мишеля приволокли на скотобойню, он еще мог спастись и найти убежище в нашем жилище, где я его спрятала, Его выдало предательство служанки. И, несмотря на мои слезы и мольбы, я видела своими собственными глазами — тогда мне было только тринадцать лет, — как Гийом Легуа поднял тесак мясника, чтобы опустить его на семнадцатилетилетнего мальчика, у которого не было оружия и которого добила толпа…

Вдохновленная ропотом ужаса и возмущения, поднятым ее словами, она перестала обращаться только к Мишелю де Лаллье и резко обернулась к коннетаблю:

— В тот день, монсеньор, в отеле Сен-Поль, наводненном чернью, я увидела ту, которая теперь является вашей супругой. Но тогда она была герцогиней Гийенской, я видела ее в слезах, на коленях умоляющей своего отца и эту толпу пощадить мальчика, который был ее пажом и которого она любила. Пажа, которого я, девочка, чуть не спасла. Если бы она была здесь, мадам де Ришмон первая бы просила вас помиловать брата ее убитого слуги и со все? Любовью, на какую она способна, молила бы смягчит! вашу суровость.

Бретонский принц отвел взгляд.

— Моя жена… — прошептал он.

— Да, ваша жена! Или вы забыли дуэль в Аррасе, где под королевским гербом Франции Арно де Монсальви принял Божий суд, сражаясь за честь своего принца? Герцогиня Гийенская, которая только что стала вашей невестой разве она не надела собственноручно свои цвета на копы моего мужа? Вспомните, монсеньор! Ее дружба к нашем дому более давняя, чем ваша!

Ришмон потряс головой, желая прогнать надоедливую мысль…

— Более давняя? Ничего подобного, я впервые встретил Монсальви в Азенкуре и видел его в сражении.

При этих воспоминаниях в душе Ришмона явно разыгралась борьба, которую, Катрин это чувствовала, он желал бы проиграть, но не мог себе этого позволить. Право решать принадлежало этому старику в бархатном одеянии гранатового цвета, который задумчиво на нее смотрел.

Она обратила к нему свой призыв и свои мольбы.

— Сир прево, — взмолилась она, — я, Катрин Легуг прошу вашего правосудия для Гийома Легуа, убийцы моего отца и своего гостя, человеку, чье преступление долг и тяжелым грузом лежало на моей жизни и от которого я когда-то чуть не умерла! И поскольку правосудие уж свершилось, я смиренно прошу у вас милости для человека, который стал его орудием, ослепленный столькими годам ненависти…

Ответом было глубокое молчание. Каждый старался сдержать дыхание, осознавая серьезность момента… и, возможно, под воздействием волнующей красоты этой женщины, в чьих глазах блестели слезы и чьи тонкие белы руки умоляли старого прево торговцев.

Он тоже смотрел на нее, и в глубине его старческих глаз засветилось что-то похожее на гордость с оттенком нежности.

— Так, значит, — произнес он тихо, — вы и есть та маленькая Катрин, которая играла при мне со своими куклами в магазине этого добряка Гоше в старые времена? Простите меня за то, что я не знал о его жестокой гибели. В эти мрачные дни меня не было в Париже, я ничего не знал об обстоятельствах его смерти. С тех пор было столько смертей, самых разных…

— Тогда, мессир… умоляю вас… не просите еще одной! Бургундские сеньоры также смотрели на молодую женщину. Она, казалось, приковала их внимание, и, не отрывая от нее глаз, Виллье де л'Иль Адан как бы машинально пробормотал:

— Надо простить, сир коннетабль! Я громко заявляю