Польское Наследство - Владимир Романовский

– Здравствуй, прекрасная женщина, – тоже по-гречески, и совершенно искренним тоном, сказал он. – Меня зовут Марко. Я стеклодув, живу вон на том острове, он называется Мурано. Не будет ли наглостью с моей стороны пригласить тебя посетить дом мой и мастерскую? Барка готова к отплытию.

– Не будет, – ответила Маринка, улыбаясь. И легко ступила в барку, приятно ощущая босыми ногами гладкие доски палубы. Не завязывая тесемки, Марко бросил мешок на палубу, отвязал канат от крепительной утки, запрыгнул в барку сам, и засновал по палубе, осторожно, чтобы не задеть, обходя Маринку. Расправил парус, взялся за руль.

– Как тебя зовут, прекрасная женщина?

– Маринка.

– Красивое имя. В тебе все красиво.

Маринке обращение Марко понравилось. И еще ей понравились руки Марко, с закатанными рваными рукавами, загорелые, правильного мужского рисунка, с длинными пальцами и обезображенными трудом ногтями. На вид ему было лет тридцать. Опрятная, щегольская борода, волосы длинные с ранней проседью, глаза карие, римский нос. Понравились и движения – плавные, точные. И голос – высокий, но очень мужской.

– В Мурано живет много стеклодувов, – объяснил ей Марко, укрепив парус и взявшись за руль. – Додж нынешний свирепствует в Венеции, так чтобы стеклодуву купить землю под мастерскую, нужно заплатить огромный налог. Ты хорошо говоришь по-гречески. Ты – гречанка? В смысле – из Византии?

– Нет, я славянка, из Киева.

– О! – восхитился Марко. – Это просто чудо! Киев, наверное, несказанно красивый город. Но стал менее красивым с тех пор, как ты его покинула. Ты одна способна любой город сделать прекрасным. Посмотри, как похорошела лагуна – от твоего присутствия! Как ласкает волна борт моей барки, как любуется тобою небосвод, как трепетно освещает тебя солнце!

Это тоже понравилось Маринке, поскольку за всю жизнь ей до сих пор не попадались мужчины, так говорящие. Илларион, с которым она вместе выросла, говорил, «Иди сюда, ты, дура». Муж вообще никак ее не называл. Любовники говорили с нею шутливо или уклончиво. Нестор произносил «Маринка» поджав губы – насмешливо. А тут вдруг такое.

– А ты покажешь мне свою мастерскую? – спросила она.

– Да, конечно. Я надеюсь, тебе понравится. А недавно неподалеку от моей мастерской открыли новую таверну, и я тебя туда свожу, если не возражаешь. Тебе обязательно нужно посмотреть на хозяйскую кошку.

– На кошку?

– Да! Это особенная кошка. Она никого не боится, ходит между посетителями с важным видом, вот так … – Он показал, как ходит кошка. Маринка засмеялась. – … но никому не дает себя гладить. Мой отец, тоже стеклодув, как я, недавно вернулся из Флоренции и привез красивые рисунки тамошних художников, по которым можно много разного надуть, было бы желание. Он живет неподалеку от меня. Я у него старший, а моей сестре недавно десять лет исполнилось. Мать наша умерла сразу после ее рождения.

– А тебе сколько лет, Марко?

– Двадцать восемь. Еще не стар. А в таверне нашей скоро будет петь трубадур. Он ездит по разным городам. Недавно пел на Пьяццо Романо, но реакция публики ему не понравилась. Какие-то странные люди – так и сказал. Ну, это понятно, мы ведь, хоть Рим и ближе, а все равно константинопольские здесь все, как не крути. Многие только по-гречески и знают.

Вскоре Марко убрал парус и, работая одним веслом, подогнал барку к муранскому причалу. Строения на Мурано стояли реже, чем в Венеции, и казались больше и просторнее. Дом Марко, деревянный с черепичной крышей, понравился Маринке своей гармоничной функциональностью. Понятно было, например, что три скаммеля и стол в гриднице – для гостей, а сундуков нет, поскольку гостям сундуки не надобны. Много простора, ничем не занято – чтобы легче дышалось, и чтобы радовало глаз. Узкая дверь в мастерскую – потому, что толпой в мастерские не ходят. И мальчик подмастерье, хлопочущий возле печей – не сын и не племянник Марко, поскольку Марко нужен хороший, а не родственно-обязывающий, подмастерье.

– Его зовут Винченцо, и он очень, очень вежливый с гостями, – грозно сказал Марко, и Винченцо, глядя на босую улыбающуюся Маринку, запунцовел до зрачков, поклонился, и вышел куда-то.

На полках и столах мастерской помещались разных видов стеклянные изделия – изящные, а может Маринке просто хотелось, чтобы они выглядели изящно.

– Сейчас, сейчас, – сказал Марко, надевая холщовые рукавицы и беря в руки приспособления – трубку, щипцы. Трубку он сунул в одну из печей.

– Не стой слишком близко, а то обожжет, – попросил он.

И стал что-то там такое выдувать. Маринка с интересом смотрела, как растет пузырь на конце трубки. Марко хлопотал, передвигал, переносил, поднимал и закрывал заслонки, и вскоре на мраморном прямоугольнике появилось нечто – роза на подставке, с лепестками, отливающими темным золотом. Возможно, Марко добавил в лепестки медь.

– Нужно, чтобы остыло, – сказал он. – Хочешь вина, Маринка? У меня есть хорошее вино.

– Хочу, – сказала Маринка.

Сидя на длинном узком ховлебенке, вытянув красиво веснушчатые босые ноги, Маринка пила вино и хохотала заливисто, а Марко изображал ей – то торговцев на рынке, то церковников в Венеции, потешных, идущих вперевалочку, то стремительных женщин на Пьяццо Романо. Раньше, когда Маринку пытались смешить мужчины, предметом шуток была она сама. Самоирония была ей свойственна, но самоиронии есть ведь, в конце концов, предел. А Марко, чтобы ее позабавить, подшучивал над другими, приглашая и ее, Маринку, поучаствовать – и она поддакивала, и тоже пыталась изображать, и вообще ей сделалось невероятно хорошо.

А потом остыла роза, и Марко торжественно, встав на одно колено, преподнес ее Маринке, сидящей со стаканом вина, в непринужденной позе. Рыжие брови поехали вверх, зеленые глаза мигнули несколько раз, нижняя губа выпятилась растерянно и восхищенно.

Ей и раньше, конечно же, делали подарки. Илларион, к примеру, подарил ей на день рождения – один раз фолиант какого-то греческого философа, и один раз какую-то раковину, найденную им у берегов какого-то моря. К чтению у Маринки не было страсти и даже просто склонности, а расположение морей в мире ее не интересовало, она их путала, и раковиной не впечатлилась. Муж дарил драгоценности – кольца, броши, ожерелья – и следил, чтобы она прятала их в специальный ларец, и время от времени открывал этот ларец, проверяя – все ли на месте. Нестор подарил ей один раз, в самом начале любовной связи, пестрый наряд, и настоял, чтобы она его надела, потому что в этом наряде она выглядит «как восточная женщина» – любопытствовал посмотреть. Маринке совершенно не хотелось быть восточной женщиной. Ей хотелось быть счастливой женщиной, и чтобы ее смешили.

Стеклянных роз, сделанных при ней и специально для нее, ей никто раньше не дарил.

– А скажи, Маринка, – попросил Марко, – ты ведь не простая девушка, есть в тебе какая-то тайна?

– Нет никаких тайн, – беззаботно ответила Маринка, любуясь розой. – Ничего примечательного, никаких особых поступков или занятий, но люблю радоваться. В этом я, наверное, тоже не оригинальна.

Она действительно так думала, Маринка. Если бы несколько лет спустя кто-то сказал бы в ее присутствии, что благодаря ей, Маринке, восстановлена польская династия, Полония возвращена в лоно Церкви, приостановлена в Полонии и ее окрестностях языческая резня, а Неустрашимые, завязнув в тыловых делах, не захватили Русь, она бы даже не засмеялась, а просто пожала бы плечами в ответ на глупую, неуклюжую шутку.

Они сходили в таверну, и надменная кошка, походив около, прыгнула Маринке на колени, и Маринка долго ее гладила, а вокруг восхищались. Трубадур прервал гастроли и отбыл в Неаполь, не заезжая на Мурано.

Вечером в гости к Марко пришел его отец – такой же стройный, гибкий, но менее подвижный, чем сын, степенный, с эффектной проседью в таких же длинных, как у Марко, волосах. За ужином он долго приглядывался к Маринке, и в конце концов потеплел и тоже стал ее смешить, изображая соседей, знакомых, и самого Марко.

Поздно вечером Маринка настояла, чтобы Марко отвез ее назад в Венецию. А на следующий день вернулась на Мурано сама и весь день мешала ему работать.

Забегая вперед, скажем, что замуж она вышла все-таки не за Марко, а за его отца – он понравился ей больше, и родила ему четверых детей. Впрочем, это несущественные детали, наверное. Как большинство шлюх, бросивших шляться и вышедших замуж, стала она верной и невыносимо ревнивой женой.

Глава пятнадцатая. Псков

Чем стремительнее возвышался Киев, тем больше тускнел Новгород, посещаемый раз в два года, по старой памяти, киевским князем. Блеск этих посещений освещал город и окрестности, пышный киевский двор и столичная дружина привлекали в детинец весь болярский цвет севера. Чем безнадежнее зависел Новгород от этих посещений, тем незаметнее, серее, скучнее становился его сателлит, некогда династический Псков. Самые ретивые из молодых перебирались – кто в Новгород, а кто и в Киев, а оставшиеся, инертные, жили себе размеренной жизнью, которая становилась с каждым годом все размереннее. Все больше удлинялись паузы между словами, все преснее становилась еда, все тупее и похабнее веселье. Новгородские, киевские и польские скоморохи и гусляры и вовсе не ездили теперь во Псков – местная публика перестала понимать даже очень простые шутки, даже самые примитивные сравнения. Бодрящий свир смешивали с пивом, и он перестал бодрить, а только отуплял. Улицы и дома перестали чистить. В городе, двадцать лет назад известном поголовной грамотностью, даже доносы делались теперь устно.