Польское Наследство - Владимир Романовский

– То есть как! – ошарашено сказал Доменико, а Альфредо скривился и мотнул головой в негодовании, обнажая гнилые зубы.

– Язычество же, – продолжал Бенедикт, – есть попытка объяснить поведение стихий с точки зрения человека. Все непостижимое в Творении покрыто завесой таинственности. При пристальном рассматривании таинственность исчезает, создавая иллюзию понимания. Возносясь в своей гордыне, брат Лоренцо и ему подобные думают, что непостижимого не бывает, что разум может все во Вселенной постичь. Тоже самое думают язычники – создавая себе богов по своему образу и подобию, наделяя их своими, человеческими страстями, мелочностью, злопамятностью, и прочая, и прочая. С точки зрения язычника все в мире объяснимо. – Он поднял руку, предупреждая возражения. – Всходит ли солнце потому, что Гелиос отправляется в ежедневное путешествие, не облагаемое налогом, или потому, что мы вокруг него вращаемся, ибо Земля меньше Солнца…

– Нет, нет, – возразил педантичный Лоренцо, – это времена года таким образом бывают, а каждый день солнце всходит, потому что Земля вращается вокруг своей оси!

– Да, именно это и утверждал Платон…

– Аристархус.

– А хоть сам Люцифер! – сказал Бенедикт. – Мы считаем, что, сказав это, мы все объяснили и все поняли. Но это не так. Пять чувств и разум есть всего лишь качества, которыми Создатель наделил свое творение. У самого же Создателя бесконечное количество чувств, равно как и данностей, подобных разуму.

– Зачем ты его слушаешь! – возмутился Альфредо. – Он над тобой смеется! Ты слышишь, что он говорит? Это же просто бред сумасшедшего!

– Беатиссимо, отмени приказ, – неприятным голосом сказал Доменико, полуприкрыв глаза. – Таких людей, как брат Лоренцо, мало. Он нужен Церкви, да и всему человечеству. Верни Лоренцо в лоно.

– Только после публичного покаяния, – отрезал Бенедикт, слегка обидевшись – ему понравилось собственное рассуждение о количестве чувств и данностей у Создателя. Он никогда раньше не думал на эти темы. Можно было бы и развить мысль, но еретики помешали.

– Хорошо, – сказал Доменико. – Мы сделали все возможное, пытаясь тебя убедить. Ты вынуждаешь нас применить силу.

Он сделал знак дюжим парням – те встали. В этот момент раздалось треньканье тетивы, с двух сторон одновременно – два лука выстрелили, две стрелы свистнули над головами дискутирующих, и с крыши флигеля долетел стон раненого. Все присутствующие стали озираться. (Лучник на крыше заметил поднятый лук в нише и выстрелил, за что и поплатился).

– Действуйте! – крикнул Доменико.

Двое с ножами подступили к Бенедикту. Доменико протянул ему бумагу с дощечкой. Один из подступивших поднес нож к горлу Папы Римского, но вскрикнул вдруг, и выронил нож. Из запястья у него торчала стрела.

Паникуя, прелаты стали озираться и увидели – темным силуэтом в нише стояла Эржбета, сливаясь с тенью – и явно пристраивая на тетиву следующую стрелу. Семьдесят шагов! Необыкновенный выстрел! Никаких сомнений в том, что следующий будет не менее точным! Сопровождающий Бенедикта знает свое дело.

– Брось нож, – посоветовал Бенедикт второму парню, и тот послушно бросил нож на траву. Остальные замерли, боясь производить какие бы то ни было движения.

– Ты – Антихрист! – в отчаянии крикнул Альфредо. – Братья мои, не бойтесь его наймитов! Навалимся скопом!

Но никто желания навалиться скопом почему-то не проявил.

– Убийца! – закричал Альфредо, указующим перстом нацелясь Бенедикту в правый глаз. – Ты убил Эсташа!

– Замолчи, Альфредо! – приказал Доменико. – Замолчи!

Но Альфредо не смог замолчать.

– Весь христианский мир негодует! Чаша терпения нашего переполнена! И чаша терпения Всевышнего тоже переполнена! Ты отвратителен нам всем! Ты нечестивец, развратник, лицемер, растлитель! – Он повернулся к остальным, взвывая к их чувству справедливости. – Перед вами убийца Эсташа!

– Знаешь, чем ты…

– Убийца!

– Знаешь, чем ты отличаешься от Эсташа? – спросил Бенедикт, поднимаясь с панчины. – Эсташ стал знаменит благодаря своим речам и заговору против меня. Семь лет прошло, а все помнят. А о тебе никто не вспомнит через три дня после твоего исчезновения. – Он повернулся к остальным. – На вашем месте, падри, я позаботился бы о судьбе стрелка, предусмотрительно помещенного вами на крышу флигеля в связи с моим визитом. Он ранен, ему требуется помощь. Зовут его не Эсташ, и даже не Альфредо, но на мой взгляд – убийцы, развратника и растлителя – всякая жизнь, если ее можно спасти, стоит любой другой. Брат Лоренцо, если у тебя возникнет желание покаяться и признать свои ошибки – приезжай в Рим. Если нет – ты волен заниматься изысканиями в области естествознания, но делать тебе это придется за свой счет. Доменико, рвение твое похвально, но достойно лучшего применения. Как человек в высшей степени злопамятный, но разумный, на основании эмпирических данных, предоставленных тобою сегодня, рекомендую тебе сделать так, чтобы я о тебе не слышал … поелику … в ближайшие несколько лет. Впрочем, срок можно и сократить, если … хмм…

– Я только одно хочу тебе сказать, господин мой, – дрожа от страха и ненависти ответил Доменико.

– Да?

– Идея поставить лучника на крышу пришла в голову не мне. Я был против этой идеи. Я вообще против любого насилия.

– Я тоже, – серьезно ответил Бенедикт. – В связи с этим я напоследок хотел бы попросить тебя об одной услуге.

Возникла пауза.

– Я слушаю, – сказал в конце концов Доменико.

– Архиепископ венецианский по моим сведениям уже вернулся из Парижа, где был занят составлением заговора против меня. У него наверняка есть копия списка кандидатов, одним из которых заговорщики рассчитывали заменить меня на папском престоле. Я пробуду в Венеции еще несколько дней. Принеси этот список мне, и я забуду о твоем участии в нашей сегодняшней познавательной беседе.

– Против тебя составили заговор?

– Заговоры против меня составляются каждую весну, – объяснил Бенедикт. – Как коты начинают орать, призывая кошек на предмет форникации, так сразу заговор. Мне нужен список. Никого из кандидатов я наказывать не собираюсь. Многие из них даже не знают о своем кандидатстве. Список мне нужен просто так. Из поощряемого Платоном и порицаемого Августином любопытства.

– Он не отдаст мне список.

– По доброй воле – не отдаст. Тебе придется прибегнуть к вероломству, бедный друг мой, и, возможно, нанять каких-нибудь татей. Но это уж твоя забота. Всего хорошего, друзья мои. Не двигайтесь с места, пока я не выйду из сада.

Повернувшись к ним спиной, Бенедикт степенным шагом направился к калитке.

***

Через квартал Эржбета к нему присоединилась, на ходу зачехляя лук в кожаный мешок с пятнами и буграми, придававший луку сходство с клюкой.

– Благодарю тебя, – сказал ей Бенедикт.

– Не за что, – ответила она. – Если то, что ты мне сказал, правда, то совершенно не за что. Я перед тобой в долгу.

– Как все любят правду, однако, – посетовал Бенедикт. – Вынь да положь им правду. Лучше б людей любили. Ты спешишь на Пьяццо Романо, не так ли? Давать наставления дочери?

– Да.

– Дочь у тебя хорошая. Послушай, не хочешь ли ты переехать в Рим? Я бы назначил тебе хорошее содержание.

Эржбета не ответила.

***

Выслушав наставления матери, Маринка осмотрелась, потянулась, встала из-за столика и по обыкновению повлеклась куда-то, вызывая восхищенные взгляды мужчин мягкой своей походкой. И как-то незаметно пришла в порт.

Вообще-то вся Венеция была – порт, но именно в этом месте, на северной стороне, барки, ладьи и кнеррир толпились гуще. Маринку заинтересовала изящная барка с высокой мачтой и пестрым парусом константинопольской выделки. Присев на корточки возле холщового мешка, какой-то эффектной внешности брюнет в одежде ремесленника – в куртке с протертыми рукавами и в стиранных много раз портах, босой, перебирал странного вида приспособления из стали, дерева, и, похоже, слоновой кости. Нечаянно оглянувшись на Маринку, брюнет застыл в неловкой позе, а затем попытался распрямиться, потерял равновесие, и оперся на правую руку. И тут же вскочил на ноги, стесняясь своей неловкости.

– Прекрасная незнакомка, – сказал он по-италийски, – ты одна здесь?

Она не поняла вопроса.

– Что ты говоришь? – спросила она, умилительно коверкая слова. И повторила вопрос по-гречески.

– Здравствуй, прекрасная женщина, – тоже по-гречески, и совершенно искренним тоном, сказал он. – Меня зовут Марко. Я стеклодув, живу вон на том острове, он называется Мурано. Не будет ли наглостью с моей стороны пригласить тебя посетить дом мой и мастерскую? Барка готова к отплытию.

– Не будет, – ответила Маринка, улыбаясь. И легко ступила в барку, приятно ощущая босыми ногами гладкие доски палубы. Не завязывая тесемки, Марко бросил мешок на палубу, отвязал канат от крепительной утки, запрыгнул в барку сам, и засновал по палубе, осторожно, чтобы не задеть, обходя Маринку. Расправил парус, взялся за руль.