Гайда! - Нина Николаевна Колядина

– Катыш, ты что – своих не узнаешь?

– Адик! – закричали обе девочки сразу и бросились навстречу брату.

Сквозь проступившие на глазах слезы Аркадий увидел, как распахнулась входная дверь и во двор выбежала Таля. На ней не было никакой теплой одежды. Только большой серый платок волочился за девочкой по белому снегу. Выбегая из дома, она, видно, сорвала его с вешалки, чтобы накинуть на плечи, но так и не накинула, а, ухватив за один конец, тащила за собой.

– Талчонок, ну куда ж ты раздетая-то! Мороз жуткий, еще простудишься, – обнимая всех девочек сразу, предостерег старшую из сестер Аркадий. – Пошли скорей домой, родные мои.

В прихожей на него кинулась с объятиями Дарья, которая даже не пыталась сдерживать слезы. Натальи Аркадьевны не было.

– Да она вообще дома редко бывает, – недовольно сказала Таля, после того как Аркадий поинтересовался, когда у матери заканчивается рабочий день. – То на одной работе – в госпитале, то на другой – в здравотделе, то у этого своего…

– Она бы сразу прибежала, если бы точно знала, когда ты приедешь, – вступилась за мать Оля. – Только ты ведь не написал, какое это будет число. Когда твое письмо из госпиталя пришло, мамочка читала его и все время плакала.

– Да, и очень расстраивалась из-за твоей раны, – поддержала сестренку Катя.

Она посмотрела на ногу Аркадия, на трость, которую он прислонил к диванному валику, и спросила:

– Адик, тебе сильно больно?

– Уже нет. Да и рана-то была не слишком серьезная. Несколько пулек в ногу вошло, но доктор их вытащил. Главное, кость не задета, – успокоил девочек Аркадий.

Он не стал рассказывать сестрам, что, кроме ранения шрапнелью, получил еще и контузию головы, что долго валялся с сыпным тифом и цингой, отчего организм его очень ослаб. Сказал только, что приехал на побывку для восстановления сил.

Среди ночи Аркадий проснулся оттого, что ему вдруг стало трудно дышать – грудь словно придавило каким-то тяжелым предметом. Он не сразу сообразил, где находится и что с ним происходит. Сначала даже подумал, будто лежит в траншее, придавленный обвалившейся землей или каким-нибудь камнем, но потом вспомнил, что он дома, в Арзамасе, и что вчера вечером улегся на свой любимый диван, на котором не спал уже почти год.

Аркадий попробовал вдохнуть поглубже и обнаружил, что на грудную клетку действительно давит что-то тяжелое – словно кто-то положил на нее парочку кирпичей. Он вытащил из-под одеяла руку, поднес ее к груди и почувствовал, как пальцы погрузились во что-то мягкое и теплое.

– Фома, ты, что ли? – проведя ладонью по шелковистой кошачьей шерстке, спросил Аркадий.

Кот ответил громким урчанием.

– Узнал меня, дружище, помнишь своего хозяина, – нащупав в потемках острую мордочку, продолжил Аркадий. – Не забыл, кто тебя рыбкой кормил?

Фома, не переставая мурлыкать, принялся лизать ему руку выше запястья. Язычок у кота был влажным и шершавым.

– Вижу, вижу, что соскучился. Я тоже по тебе скучал. Все думал – некому для моего Фомищи пескариков наловить, отощает там без меня. Хотя…

Аркадий снова попытался сделать глубокий вдох и понял, что это нелегко из-за веса давившего на грудь животного.

– Хотя ты тут, видно, и без пескариков не голодал. Фунтов пятнадцать весишь, не меньше. Народ кругом недоедает, а ты все толстеешь. Небось, всех галок в округе сожрал. А, Фомище-котище?

Кот, уловивший в тоне, которым были произнесены последние слова, нотки неодобрения, явно относящиеся к его персоне, замер, оторвал морду от руки Аркадия и перестал урчать. Сверкнув в темноте глазами, он всеми четырьмя лапами с силой оттолкнулся от груди хозяина и соскочил на пол.

– Ты что – обиделся, что ли, Фома? – удивился Аркадий. – Ладно, не злись. Прыгай давай обратно, вместе-то теплее будет.

Но кот, презрительно фыркнув, направился в сторону кухни, где еще не остыла натопленная Дарьей печка.

– Ну и черт с тобой, без тебя не замерзнем, – недовольно пробурчал Аркадий. – Разбудил меня, негодник. Попробуй теперь уснуть…

Совсем недавно, с температурой под сорок распластавшись на койке в тифозном отделении, он мучился и от головной боли, и бившей его лихорадки, и ломоты во всем теле. Но больше всего страданий доставляла ему бессонница. Стоило больному закрыть глаза, как из самых потаенных уголков мозга – словно мыши из нор – выкарабкивались обрывки каких-то воспоминаний, видений, разговоров, вызывавшие в его душе непонятное смятение, постепенно перерастающее в сильную, необъяснимую тревогу.

Доктор предупреждал Аркадия, что тифозные больные часто страдают бессонницей и что такое состояние даже после выздоровления проходит не сразу. Вот и сейчас он почувствовал, как в нем снова зарождается та самая тревога, которая в госпитале не давала ему заснуть.

«Нет ничего такого, из-за чего стоит волноваться, – уговаривал себя Аркадий. – Ты дома, со своими родными. Фронт далеко, болезни позади. Вспомни, что доктор советовал: чтобы набраться сил, надо есть и спать. И ни о чем не беспокоиться».

Но «не беспокоиться» не получалось. Больше всего Аркадий переживал за отца. Он прочитал несколько его писем из Иркутска, адресованных Тале, и каждой клеточкой своего тела ощутил, как нелегко приходится их любимому папочке вдали от родного дома. Хоть и хорохорился Петр Исидорович, сообщая дочке, что полностью отдается партийной работе и в последнее время стал бодрее смотреть на жизнь, по тону его писем было понятно, как он тоскует без близких в далекой холодной Сибири.

«А Оля с Катей, кажется, начинают его забывать, – с грустью подумал Аркадий. – И удивляться тут нечему. Это мы с Талкой почти выросли, когда папочка на войну уходил, а они-то совсем маленькими были. Талка говорит, что девочки уже понемногу к «этому ее» привыкают. Не хватало еще, чтобы папой его называли…»

У Аркадия защемило сердце. Он очень жалел отца, но понимал, что изменить ничего не сможет. Жизнь их семьи – словно Теша под Верхней Набережной – разделилась на два рукава. Только оба рукава реки за Арзамасом вновь сливались в единое русло, по которому несли свои воды до самого устья. В семье же, похоже, этого не случится. Вчера Аркадий окончательно в этом убедился.

Сначала он здорово обижался на мать. Но вдали от дома, на фронте, тосковал по ней так же сильно, как и по отцу, по сестрам. Эта не покидающая его сердце тоска со временем разрасталась, постепенно вытесняя из него чувство обиды. А вчера, когда Аркадий встретился с матерью, от этого чувства почти ничего не осталось.

Наталья Аркадьевна прибежала домой вскоре после него. Кто-то ей сказал, что видел Аркадия. Не раздеваясь, она бросилась к сыну, который сидел в гостиной в окружении сестер:

– Мальчик мой дорогой! Приехал! Наконец-то! Как ты, милый? Как твое здоровье? Похудел-то как, господи…

У Аркадия перехватило дыхание. Обнимая