Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

бортенианка) вскоре после рождения получает названого брата и названую сестру. Ни один из этой троицы не должен быть кровным родственником другого. Названых брата и сестру ребенку начинают подбирать сразу после зачатия; дело это тонкое, поскольку названые, по обычаю, человеку ближе родных, и будущий отец обязан сделать правильный выбор.

Мне, как будущему второму сыну септарха, их выбирали особенно тщательно. Заключить союз с крестьянскими детьми было бы, возможно, демократично, но неразумно: все трое должны воспитываться в одном социальном кругу, иначе от их общения не будет никакой пользы. Отпрыски других септархов тоже исключались: судьба могла однажды возвести меня на отцовский трон, а септарху, если он хочет быть свободен в своих решениях, нельзя быть связанным с другим правящим домом. Нужно было найти детей из знатных, но не облеченных властью семей.

Поисками занимался названый брат моего отца Ульман Котрил, и это была последняя услуга, которую он оказал отцу: крельские бандиты убили его, как только я появился на свет. Названую сестру для меня Ульман Котрил нашел в Маннеране: ей стало будущее дитя Сегворда Хелалама, главного судьи Порта (было уже известно, что дитя это – девочка). Затем Ульман вернулся в Саллу и условился с Луинном Кондоритом, генералом северных патрулей, что моим названым братом станет его будущий сын.

Ноим, Халум и я родились на одной неделе, и мой отец сам связал нас священными узами. (Тогда мы, конечно, звались детскими именами, но я не стану их называть во избежание путаницы.) Ноима и Халум на церемонии во дворце септарха замещали другие, но мы возобновили свои обеты лично, когда подросли. Меня отвезли в Маннеран, чтобы заключить союз с Халум, и с тех пор мы почти не расставались. Сегворд Хелалам был не против, чтобы его дочь росла в Салле. Он надеялся, что она сделает блестящую партию при отцовском дворе, но в этом его постигло разочарование: Халум сошла в могилу незамужней и, насколько я знаю, девственницей.

Такой тройственный союз несколько смягчает одиночество, предписанное всем на Бортене. Даже если ты, читатель, живешь на другой планете, то должен уже понимать, что обычай запрещает нам открывать кому-либо душу. Наши предки верили, что из-за таких откровений человек становится эгоистом, начинает жалеть себя, что это его только портит; поэтому нас приучают держать все в себе, а чтобы сделать эту внутреннюю тюрьму еще крепче, запрещают употреблять в приличном обществе такие слова, как «я» или «мое». Со своими проблемами мы справляемся молча; свои честолюбивые замыслы осуществляем, не объявляя о них; не проявляем эгоизма в своих желаниях. Из этих строгих правил есть только два исключения. Мы можем говорить свободно с посредниками – служителями культа, которым за это платят, – и можем, в определенных пределах, откровенничать с назваными братьями-сестрами. Таков наш Завет.

С братом и сестрой можно говорить почти обо всем, но и здесь нас учат соблюдать этикет. Говорить от первого лица даже с ними считается неприличным. Так просто не поступают. О каких бы интимных вещах ни шла речь, мы должны пользоваться пристойными выражениями, не уподобляясь вульгарному обнаженцу.

Обнаженцем называют того, кто обнажает перед другими не тело свое, а душу. Это расценивается как тяжкая провинность и наказывается бойкотом, а то и более суровыми мерами. Обнаженцы пользуются теми самыми площадными местоимениями, которыми пестрят написанные мною страницы. Но перед назваными братом или сестрой обнажаться дозволено, и ты не считаешься обнаженцем, пока не произносишь гнусностей наподобие «я» и «мое».

Отношения в триедином братстве строятся на взаимности. Не следует нагружать двух других своими заботами, если ты не можешь облегчить их собственное бремя. Простая вежливость требует брать только то, что сам можешь дать. В детстве это правило соблюдается не всегда: ты часами болтаешь с названым братом, не давая себе труда его выслушать, но мы быстро учимся соблюдать равновесие. Недостаточное внимание к кому-то из названых есть непростительное нарушение приличия; я не знаю никого, даже среди самых слабых и безалаберных, кто был бы повинен в таком грехе.

Самый суровый запрет для таких союзов касается плотской связи с названой сестрой или братом. Этого мы, вообще-то довольно свободные в своей сексуальной жизни, не смеем делать. Меня это всегда удручало. Обладать Ноимом я никогда не стремился: это не моя стезя, и у нас такие связи редко встречаются. Но Халум я желал всей душой, и она не могла стать ни женой моей, ни любовницей. Мы часами сидели, держась за руки, и рассказывали друг другу то, что больше никому не могли сказать; было бы очень просто привлечь ее к себе, и раскрыть ее наготу, и погрузить свою жаждущую плоть в ее лоно. Но я никогда не пытался, всегда соблюдал закон. Надеюсь, я успею еще рассказать вам, что даже после перемены, которую произвел во мне Швейц с его зельем, я по-прежнему уважал неприкосновенность Халум. При этом я не отрицаю, что меня к ней влекло. Помню, как потрясен я был в отрочестве, узнав, что из всех женщин Бортена только Халум, моя возлюбленная Халум, заказана мне. Мы были необычайно близки во всем, исключая телесную близость, и она была мне идеальной сестрой – открытая, щедрая, любящая, безмятежная, радостная, способная понять все. Белокожая, темноглазая, темноволосая, стройная, грациозная, она была красива не только внешне, но и внутренне: ее нежная душа представляла собой чудесную смесь чистоты и мудрости. Думая о ней, я представляю себе лесную поляну в горах, где темно-зеленые ели встают, как теневые мечи, из свежего снега и ручей бежит по озаренным солнцем камням; все чисто, незапятнанно, защищено от посторонних вторжений. Рядом с ней я часто казался себе неуклюжим увальнем, горой волосатого мяса, но Халум одним своим словом, смехом, подмигиванием умела сказать, что я несправедлив к себе, что мне не стоит стремиться к женской мягкости и воздушности.

С Ноимом я был не менее близок. Мы были во многом несхожи: я здоровенный, он стройный, я простой, он с хитринкой, я бесшабашный, он осторожный и расчетливый, я веселый, он мрачный. С ним, как и с Халум, я порой чувствовал себя неловким, неповоротливым. Не в физическом смысле (я, как уже говорил, довольно ловок для своих габаритов), скорее в духовном. Казалось, что Ноим, более живой и сообразительный, несется вскачь там, где я еле бреду, но из-за присущего ему пессимизма он всегда был глубже и в то же время бодрее меня. Не буду, впрочем, скрывать: он завидовал мне не меньше, чем я ему. Завидовал моей силе