Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

при расставании я принял за порыв страсти. Длилось это, во всяком случае, всего один миг, Халум разжала объятия, смущенная и больно задетая моей чопорностью.

– Идем же, – с нетерпением сказал Ноим. Я, пытаясь спасти ситуацию, взял Халум за руку, мы обменялись вымученными улыбками и, возможно, сказали бы еще пару вымученных слов, но названый брат схватил меня за локоть и повел прочь.

12

Я настоял на том, чтобы исповедоваться перед выездом из столицы. Раньше я этого не планировал, и Ноим был не в восторге, но на окраине мне вдруг загорелось обрести утешение в религии.

Мы ехали уже почти час. Дождь усилился, ветер бил в лобовое стекло, скользкая булыжная мостовая не позволяла прибавить скорость. Я угрюмо сидел рядом с Ноимом – он вел головную машину, слуги следовали за нами в другой. Утро едва занималось, город все еще спал. С каждой улицей от меня словно отрывался кусок моей прежней жизни: вот дворцовые строения, вот шпили Дома Правосудия, вот серая громада университета, вот храм, где отец приобщил меня к Завету, вот Музей Человечества, куда я столько раз ходил с матерью посмотреть на сокровища, доставленные со звезд. Проезжая через аристократический квартал близ Скангенского канала, я увидел роскошный особняк герцога Конгоройского, где на шелковой простыне его красавицы дочери, не так уж давно, я в липкой лужице оставил свою невинность. Я мог больше никогда не вернуться в этот город, в котором прожил всю свою жизнь, прошлое утекало от меня, как тощая плодородная почва Саллы под ударами зимних дождей. С детских лет я знал, что мой брат когда-нибудь станет септархом и мне придется уехать, но обманывал себя, говоря, что это случится еще нескоро или не случится вообще. Теперь мой отец лежит в гробу из огнетерна, брат корчится под тяжестью унаследованной короны, а я бегу из Саллы в самом начале жизни. Меня обуяла такая жалость к себе, что я даже с Ноимом не смел говорить, хотя для чего же еще нужен названый брат? Но, когда мы въехали на убогие улочки старого города недалеко от городских стен, я увидел неказистый храм и сказал Ноиму:

– Остановись на углу, надо зайти излиться.

Ему очень не хотелось задерживаться, и он сделал вид, что не слышит.

– Не откажешь же ты мне в праве, данном богами? – вспылил я, и он, вне себя от злости, остановился.

Краска на стенах храма облезла, надпись у двери стерлась, плиты у входа растрескались. Старому городу больше тысячи лет, и многие его дома, где люди жили со времен основания города, превратились в развалины. Жизнь здесь замерла, когда один средневековый септарх решил перенести свою резиденцию к югу, на Скангенский холм, где и стоит теперь наш дворец. Ночью старый город заполняют гуляки, пьющие голубое вино в погребках, но утром здесь безлюдно и мрачно. Со всех сторон меня окружали глухие стены: в Салле окна по традиции узкие, здесь же обходились вовсе без них. Я предположил, что в этом храме есть сканер, позволяющий за мной наблюдать, – оказалось, он действительно был. Когда я подошел к двери, она приоткрылась, и в щель выглянул худой человек в одеждах посредника. Уродливый, конечно, – красивых посредников попросту не бывает. Кожа зеленоватая, в глубоких щербинах, вместо носа какой-то хобот, на глазу бельмо – типичный представитель своей профессии. Он смотрел на меня с подозрением, явно жалея, что открыл дверь.

– Мир всех богов да пребудет с тобой, – сказал я. – Этот человек нуждается в твоей помощи.

Он окинул взглядом мой костюм, кожаную куртку, богатые украшения, принял во внимание рост и фигуру. Он видел во мне молодого повесу-аристократа, ищущего приключений в трущобах.

– Рано еще, – проронил он. – Не время для излияний.

– Ты не можешь отказать страждущему!

– Говорю же, рано еще.

– Полно, впусти. Перед тобой изболевшаяся душа.

Он сдался – я знал, что так будет, – и мотнул своим хоботом, приглашая меня войти. Внутри пахло гнилью. Дерево отсырело, ткани заплесневели, мебель источили жучки. Свет был тусклый. По храму слонялась жена посредника, столь же безобразная, как и он. Носатый проводил меня в исповедальню, душную каморку рядом с их жилыми комнатами, велел стать на колени перед пожелтевшим, в трещинах, зеркалом, приготовил свечи, надел облачение. Цену он заломил такую, что я ахнул и сказал:

– Многовато.

Он чуть-чуть сбавил, я продолжал торговаться. Он предложил мне поискать утешения в другом месте, но я упорстовал, и он сбавил еще. Плата все еще раз в пять превышала ту, которую он брал с жителей старого города, однако он знал, что деньги у меня есть. Я вспомнил о Ноиме, исходящем злостью в машине, и сказал:

– Идет.

Тогда он вручил мне контракт. Я говорил уже, что мы, бортениане, народ подозрительный, но, кажется, не упоминал о контрактах. На слово никто никому не верит. Солдат, прежде чем лечь со шлюхой, подписывает бумагу. Этот контракт был стандартный: служитель богов гарантировал, что все сказанное останется между мной и богом, которого я изберу, – он служит лишь посредником между нами. Я, в свою очередь, обязался не вызывать посредника в суд как свидетеля, не просить его дать мне алиби и так далее. Мы оба поставили свои подписи, взяли себе каждый по экземпляру, и я заплатил.

– Кому из богов ты желаешь открыться? – спросил он.

– Покровителю путешественников. – Мы не называем имена своих богов вслух. Он зажег свечи нужного цвета, розового, и поставил их у зеркала в знак того, что бог меня слушает.

– Смотри себе прямо в глаза, – сказал посредник. Я повиновался. Тщеславие чуждо нам, и мы смотримся в зеркало только по таким случаям. – Теперь открой свою душу. Излей свои горести, мечты и желания.

– Это сын септарха, бегущий со своей родины, – начал я. Посредник встрепенулся. Даже не отводя глаз от зеркала, я догадывался, что он смотрит на мою подпись. – К этому его побуждает страх перед братом, но необходимость отъезда надрывает ему душу.

Некоторое время я продолжал в том же духе. Посредник поощрял меня каждый раз, как я замолкал, – они это умеют. Потом надобность в его повитушьих услугах отпала, и слова полились свободно. Я рассказал, как чуть не солгал Стиррону; признался, что пропущу его свадьбу и тем нанесу ему оскорбление; исповедался в мелких грехах себялюбия, совершаемых каждым из нас ежедневно.

Посредник слушал, не вмешиваясь.

Мы за то им и платим, чтобы они слушали, пока мы не отведем душу полностью. Мы подбираем это отребье из грязи, сажаем их в наши храмы и платим