Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

– Безнадежное дело.

– Разве Стиррон был неискренен, тепло говоря о тебе?

– Это сейчас он так говорит. Но скоро ему станет неудобно жить рядом с братом, потом стеснительно, потом совсем невозможно. Септарху лучше спится, когда поблизости нет соперников в лице близкой родни.

Паром дал гудок.

Я схватил Ноима за руку, и мы окончательно распрощались.

– Когда увидишь септарха, скажи ему, что брат его любит, – сказал я напоследок и поднялся на борт.

Переправа была недолгой – и часу не прошло, как я ступил на чужую землю. Офицеры эмиграционной службы раскрыли рты при виде моего красного аристократического паспорта с золотой полоской, указывающей, что я происхожу из семьи септарха. Мне тут же поставили бессрочную визу. Эти служаки – заядлые сплетники, они, конечно, сразу принялись трезвонить по телефону, сообщая властям о прибытии саллийского принца, и можно было не сомневаться, что саллийские дипломаты тоже прослышат об этом и донесут Стиррону, к большому его недовольству.

Через дорогу от таможни находилось отделение Банка Завета; я поменял саллийскую валюту на гленскую и нанял водителя до столицы, города Глейна, в одном дне езды от границы.

Узкая дорога вилась по унылой местности, где с деревьев давно облетели листья. На обочинах высились груды грязного снега. Глен основали наши местные пуритане, находившие жизнь в Салле чересчур легкой – они боялись отступить от Завета, если останутся там. Отчаявшись подчинить своим правилам прочих саллийцев, они ушли, переплыли Гюйш на плотах и поселились на севере. Суровая жизнь для суровых людей; землю и в Салле возделывать нелегко, а делать это в Глене вдвое труднее. Главные отрасли их хозяйства – это рыболовство, промышленность, сомнительная коммерция и пиратство. Я ни за что бы не выбрал местом своего изгнания Глен, не будь он родиной моей матери – да и это мне тоже не помогло.

14

В Глейн я приехал к ночи. Этот город огражден стенами, как и Салла, но в остальном не похож на нашу столицу. Салла красива и величественна. Дома в ней построены из черного базальта и розового гранита, добываемых в горах, проспекты и променады широкие. Выглядит она гостеприимно, если не считать узких окон, и все в ней говорит о дерзновенности и достатке ее горожан. Но этот злосчастный Глейн!

Построен он из желтого кирпича с отделкой из розового песчаника, который рассыпается, стоит ткнуть в него пальцем. Вместо улиц узкие переулки, дома налезают один на другой, точно боятся, как бы какой пришелец не проскочил между ними. Сточная канава в Салле устыдилась бы сравнения со здешним проспектом. Кажется, что этот город предназначен исключительно для духовных посредников, до того здесь все криво, неровно и убого. Мой брат, побывавший как-то в Глейне с дипломатической миссией, рассказывал мне об этом, но я приписал его критику патриотическим побуждениям, теперь я видел, что Стиррон был еще слишком мягок.

Жители Глейна столь же малоприятны, как и их город. Вряд ли стоит ждать радушия в мире, где подозрительность и секреты считаются добродетелью, но глейнцы по этой части добродетельней всех. Одеваются они в темное, хмурятся, как темные тучи, у них темные души и наглухо замкнутые сердца. Даже речь их говорит о постоянном духовном запоре. Язык у нас одинаковый, хотя северяне говорят с заметным акцентом, проглатывают слоги и меняют гласные. Меня, впрочем, беспокоило не это, а их самоуничижение. Мой водитель, не столичный житель и потому, можно сказать, дружелюбный, высадил меня у хорошей, как он думал, гостиницы. Я вошел и сказал:

– Приезжий хочет снять комнату на ночь, а возможно, и на несколько дней.

Хозяин уставился на меня так, будто услышал «Я хочу снять комнату» или нечто столь же грязное. После я узнал, что даже наши учтивые обороты северянам кажутся слишком тщеславными, мне следовало сказать: «Нельзя ли снять у вас комнату?» В ресторане вместо «он закажет то-то и то-то» полагается говорить «выбраны такие-то блюда». И так далее – сплошная безличная форма, чтобы не впадать в грех и не признавать, что ты существуешь. В наказание за невежество хозяин дал мне самую скверную комнату, а содрал вдвое против обычного. Я сразу изобличил себя как саллийца, чего же с таким церемониться. Но при подписании контракта мне пришлось показать паспорт. Увидев, что принимает у себя принца, он сразу смягчился и спросил, не прислать ли мне вина или сдобную молодку. На вино я согласился, а молодку отверг, боясь по молодости лет подцепить чужеземную заразу. Я сидел у окна, смотрел, как снег падает на мутный канал, и никогда – ни прежде, ни после – не чувствовал себя таким оторванным от всего человечества.

15

Прошло больше недели, прежде чем я отважился представиться материнской родне. Я часами бродил по городу, закутавшись в плащ от ветра и дивясь уродству всего окружающего – как архитектуры, так и людей. Постоял у саллийского посольства, последнего, что связывало меня с родиной. Накупил кучу дешевых книжек, чтобы узнать побольше о своей новой провинции: историю Глена, путеводитель по столице, нескончаемую эпическую поэму о закладке первых поселений к северу от Гюйша и прочее. Тоску одиночества я топил в вине – не гленском, его здесь не делают, а золотом маннеранском, которое сюда ввозят в огромных бочках. Спал я плохо. Однажды мне приснилось, что Стиррон умер от какого-то приступа и что меня ищут. Несколько раз я видел, как убивает отца рогатая птица – этот сон до сих пор посещает меня два-три раза в год. Я писал Халум и Ноиму длинные письма, полные жалости к себе, и сразу же рвал их. Написал одно Стиррону, моля его простить мое бегство, и тоже порвал. Истощив все эти средства, я напомнил хозяину о молодке. Он прислал мне девчонку на пару лет старше меня, тощую, но с несоразмерно большими грудями, болтавшимися, как спущенные резиновые мячи.

– Говорят, вы саллийский принц, – сказала она застенчиво, легла и раздвинула ноги. Я приступил к делу; увидев размер моего органа, она завизжала от страха и от восторга вместе и так завиляла бедрами, что я тут же кончил. Злясь на себя, я сорвал гнев на ней:

– Кто тебя просил дрыгаться? Я был не готов!

Она выскочила из комнаты голая, ужаснувшись, видимо, не столько моему гневу, сколько непристойному слову. Раньше я никогда не говорил «я» при женщинах, но она в конце концов была просто шлюха. После я целый час тер себя мылом и опасался по наивности, что хозяин выгонит