Черное озеро (СИ) - К. Разумовская

Я буду бороться за свою любовь.

— Присаживайся, дорогой.

Он недовольно окидывает маленькую кухоньку взглядом и усаживается напротив меня.

Что-то не так? Его так злит то, что мы наконец-то остались наедине?

— Это рубашка Катуня. — безэмоционально шепчет мой мужчина, взъерошивая копну темных волос. Наливаю вино в две глубокие глиняные суповые тарелки.

— В доме не оказалось чашек. — поясняю я, видя, как он с негласным вопросом разглядывает красную посуду. Услышав это, он берет тарелку и бубнит что-то под нос, похожее на слово «свиньи». Отпив, Разумовский наконец заговаривает:

— Мы ничего не узнали. Конверты у Хастаха, но я не уверен, что он сможет что-нибудь разобрать.

Амур говорит тихо, виновато опустив глаза. Он никогда не умел признавать поражение. Делаю глоток кислого пойла и отставляю тарелку в сторону. Горло приятно обожгло, и я слабо улыбаюсь, чувствуя окрыляющую легкость.

— Это же была первая вылазка. В чем проблема?

Проблема есть и, определенно, не в бездарно потраченном времени.

Наконец-то мой жених понял, что Инесса ничтожество. Он вышвырнет её ещё до рассвета.

— Я чуть не убил ее.

Жаль, что не убил. На одну головную боль было бы меньше.

Расползаюсь на единственном стуле, имеющим сразу четыре ноги и спинку, а не то или другое по-отдельности. Амур, бледный, как тень, теребит пуговицы на рукаве.

— А ты хотел?

— В какой-то момент — да.

Жених делает большой глоток и отставил вино в сторону. Острые края челюстей ходят ходуном. Мой возлюбленный задумчив и пасмурнее обычного.

— Если бы хотел, то тебя бы ничего не остановило.

Пожимаю плечами, хватая с доски желтый хлеб. Амур следует моему примеру.

Мне не хватало наших посиделок, когда мы просто оставались вдвоем, пили и обсуждали все, что только могло прийти в наши головы. Он всегда был лидером, но, то ли времена ухудшились, то ли проблемы стали более существенными. Не важно что, но это привело к тому, что и ранее раздражительно угрюмый Амур совсем ощетинился и замкнулся.

— Последнее заключение далось мне, так скажем, не просто. Я не хочу терять Смертников, когда на кону стоит так много.

Амур всегда брал на себя слишком многое. Он никогда ничем не делится. Замкнутый и угрюмый — таким он будто бы был всегда, и именно так его запоминали все, с кем он когда-либо пересекался. Но не я.

Я люблю его таким, потомку что давно забыла каким еще он может быть.

Еще он ненавидит проигрывать, в особенности, мне.

Встаю и обхожу его со спины. Разумовский не оборачивается и мне это на руку.

— Все будет хорошо. Ты сделал все, что мог, и даже больше.

Амур подливает алкоголь в супницу, разглядывая узор древесной столешницы. От него пахнет речной водой. Кладу руки на плечи моего мужчины, пока он отрешенно отхлебывает настойку из миски. Чувствую мышцы, изуродованные шрамами под кончиками пальцев. Что же они с тобой сделали? Волган отнял у тебя всё и даже больше.

— Тебе стоило бы немного отдохнуть. — ласково протягиваю я, разминая его шею. Любимый не сопротивляется. Я двигаюсь еще ближе, так, что едва не прислоняюсь к его спине. Руки скользят вдоль позвоночника.

— Ты наверняка устал носиться с этой мелкой блохой.

Чувствую, как его спина напрягается и с большим усилием разминаю мышцы, попутно добавляя:

— Бросил бы ее там, никто бы и не вспомнил.

Возлюбленный резко оборачивается, испепеляя меня взглядом. Амур вскакивает на ноги, опрокидывая емкость с остатками настойки на пол.

— Ты подобралась ко мне поближе, чувствуя, что я уязвим? — зло бросает он, глядя на меня исподлобья. Отшатываюсь, чувствуя, что перешла некоторую грань, о наличии которой ведает лишь сам Амур. Мой мужчина выпрямляется. В изумрудных глазах — ничего, кроме презрения. Сердце пускается в галоп в ожидании его следующего шага.

— Это не так. — лгу я, невинно хлопая глазами. — Как ты мог обо мне такое подумать?

— О, Идэр, — Амур издает истеричный смешок, хватаясь за свою влажную голову руками — ты не представляешь как я о тебе думаю. Но всё это неважно.

Спину обдаёт холодом. Пячусь, но отвести взгляд от разъяренного Разумовского позволяю себе лишь оказавшись в дверном проеме. Шрамы отбрасывают отвратительные тени на родное лицо, делая его совершенно чужим.

— Я убил служительницу в Лощине. Я звал её твоим именем, ласково, с любовью, когда отрезал кусок за куском. Она так ничего и не поняла, лишь постоянно повторяла: «Господин, вы обознались, я не знаю никакую Идэр». Зло красиво, Идэр, лишь поэтому я впустил тебя в свою жизнь.

На глаза наворачиваются слёзы, и я совершаю то, что умею делать лучше всего — сбегаю.

Он не мог этого сделать. Амур бы не стал… Вот что с ним сотворило моё предательство? Или он был таким всегда?

Останавливаюсь у приоткрытой двери женской спальни. Из-за нее доносятся голоса. И пускай мои руки дрожат от страха, я не могу себе позволить упустить возможность знать чуточку больше, чем все остальные. Утираю слёзы рукавом сарафана.

Я всегда была той, кого без устали карают Старые Боги. Ничего, если к моим провинностям добавится любопытство.

Две фигуры стоят по разные стороны комнаты. Княжна, раскрасневшаяся от злости, вскинула подбородок. Мален, держась за голову, стоит поодаль, спиной к двери.

— Мне жаль.

— Мне плевать. — кратко отвечает девчонка, усаживаясь в старое кресло. Княжна держится уверенно, чего не скажешь о ее собеседнике. Мален растерян и его голос сквозит отчаянием.

— Княжна, давайте обсудим это.

— Хочешь послушать как они насиловали меня в тесной камере?

— Нет!

— А я расскажу, Распутин. Хотя, уверена, ты слышал. — деловито произносит княжна, будто собралась читать проповедь. Мален подходит ближе к ней. Его крепкие руки безвольно повисают в воздухе, так и не коснувшись Невы. Сгорбленная спина и повинно опущенная голова наглядно демонстрируют его сожаление. Княжеской девчонке этого мало.

— Не надо. — его голос надламывается. Княжна Романова окидывает его брезгливым взглядом, что заставляет парня отступить.

— Они хотели заставить меня кричать от боли, чтобы ты слышал, как мне было плохо.

Каждое её словно — словно яд, разрушающий надежды Распутина. Он крепко сжимает кулаки и кусает губы до крови.

— Княжна…

— Я молчала. Ждала, когда все закончится, из раза в раз проклиная тот день, когда мы встретились. — она говорит холодно, хоть голос и едва заметно дрожит. Романова раскладывает длинные тонкие руки на рваных подлокотниках. Сейчас она никак не походит на сломленную девочку из своих рассказов. Она — властная и злая, совсем не по-детски обижена.

— Нева, пожалуйста…

— Я хотела умереть, но знаешь,