Пёсья матерь - Павлос Матесис

написала я нашему Фанису. Я всегда даю ему советы, хоть он и старше меня. Хотя он и старше, у меня в голове и в душе он навсегда остался тринадцатилетним мальчиком. Поэтому мы порешили с господином Маноларосом, сразу записать двушку на мое имя. Чтобы даже и вопросов не возникло о передаче права на собственность, а со временем и о налоге на наследство, сказал он мне. И потом он дал мне записку для одного импресарио, в которой извещал, что девушка, которая ему принесет ее, из нашей партии и чтобы он взял меня на работу.

Но тот задним числом оказался отпетым негодяем, хоть и выглядел очень по-отечески. Старик старше сорока пяти. Он позвал меня к себе домой. Я пришла, он впустил меня, приласкал, дал пятьдесят драхм, а потом сделал со мной то, о чем я не могу рассказывать.

– Деточка моя, – сказал он мне, провожая до входной двери, – у тебя определенные способности к ремеслу путаны.

– Что вы имеете в виду под путаной? – уважительно спросила я. – Я пришла, чтобы стать актрисой – о чем вы?

– Путана, – сказал он, – дорогая моя, означает как раз то, что ты только что сделала, там, в комнате.

– Но я не хочу становиться путаной.

– Но ты уже ею стала. Желаю тебе больших успехов в работе. – И указал на пятидесятидрахмовую купюру у меня в руках.

К счастью, господин Маноларос знал много людей из театральной сферы и отправил меня к другому. Тот меня тотчас нанял. Ты мне подходишь, сказал он. Тот тоже был старик. Ну как старик, не знаю, было ли и тому тогда уже больше сорока пяти, но я их тогда всех считала стариками. Он был очень похотливый. А разве мне хоть раз в жизни встречался не похотливый мужчина? Кажется, это мое проклятие. Я спросила его, есть ли у меня талант к сцене. На что он ответил: приходи завтра в мой офис за час до проб. Подмойся и надень чистое белье. И потом я тебе скажу, есть ли у тебя театральный талант.

На другой день я пошла навеселе. Поцеловала мать и ушла. Чистая, готовая.

– Главный талант хорошей артистки, – сказал мне в своей гримерной мой наниматель, – всегда приходить, предварительно подмывшись, особенно когда руководитель театра зовет ее к себе в гримерку. Она всегда должна быть чистой во время работы и чтобы в рабочие дни никогда не было месячных. Это десять заповедей хорошей артистки. Только тогда ее ждет продвижение.

И я продвинулась. Я всегда была очень исполнительной и покорно слушалась своего импресарио. А тот мне говорил: черт подери, Рарау, не головой ты думаешь, а п..дой!

И это потом разлетелось по всем труппам. Но я все равно всегда находила работу, мне помогали и билетики от господина Манолароса; к счастью, большинство руководителей театров были монархистами, так что без роли я не сидела. Несмотря ни на что, я разъезжала по турне, так я выучила географию Греции, спроси меня любой город, и я тебе скажу, в каком округе он находится.

Правда, конечно, в том, что заслуженной артисткой меня не считают, и известной я еще не стала даже сейчас, хотя до выхода на пенсию мне уже рукой подать. Больших ролей у меня еще не было, обычно мне доставались роли немых или покойников. Понимаешь, в школу я не ходила, я самоучка, всему научилась сама. Иногда мне доставались и реплики, помню в одной пьесе я говорила «вот так так, мадам Филарху!». И это «вот так так» я говорила дважды, чтобы сделать свою роль побольше. Но руководители театров всегда выбирали меня. Я всегда была чистой, в свежем нижнем белье и всегда с презервативом в сумке – купленным на свои деньги, − а еще просила меньше гонорара и рассказывала, как их за глаза поносят другие коллеги, потому что я вообще от рождения чувствую признательность своим покровителям и не стыжусь выказывать ее. И вот так мадам Мина, моя мама, никогда ни в чем не нуждалась: я купила ей и радиоприемник, и холодильник, и даже телефон, хотя толку от него как от козла молока, потому что она так и осталась немой. Еще я купила телевизор, совсем недавно, за год до ее смерти, но и этим благом цивилизации она успела насладиться; она ушла, вдоволь насытившись жизнью, я относилась к ней как к царице, но а как же иначе! Думаешь, я отступила бы, потому что коллеги меня материли, называли сводницей и все в таком духе? Я их презирала. И когда перегибали палку с издевательствами или доходили до побоев и пощечин, я тут же шла к моему депутату, господину Маноларосу. У него все хорошо, здоров как бык, в какой-то момент он даже стал заместителем министра. Но и у него, конечно же, была трагедия с сыном. Тот был коммунистом и, ко всему прочему, якшался со всякими странными художниками, об этом даже писали в газетах. Мадам Маноларос была женщиной очень сердечной, но такого позволить не могла. Как только они с мужем об этом узнали, выгнали ребенка из дома, и это было ее собственное желание, ведь хозяйкой была она. В саду она приказала поставить своему ребенку могильную плиту − с тех пор сын для них умер. Дом у них был с садом и располагался в аристократическом квартале. В последнее время господин Маноларос все пытается примирить жену с сыном: нам уже за семьдесят семь, сказал он ей, кто нам свечку зажжет? И похоже, ему это удается, я так заключила, потому что сейчас, когда прихожу к ним выказать свое почтение, вижу, что памятник в саду совсем заброшен и покрыт слоем голубиного помета; раньше же он всегда был чистым, ухоженным, повсюду стояли свечи, а сейчас там внутри живут кошки; кажется, в конце концов, ее сердце снова наполняется материнской любовью.

Несмотря на эту личную трагедию, господин Маноларос всегда меня поддерживал. Однажды я сказала ему: господин Маноларос, вы всегда были мне как мать.

И в начале моей карьеры он отправил меня ко многим импресарио из нашего политического крыла. И тогда, как начинающая артистка, с его билетиком я даже ходила к преподавателю актерского мастерства бесплатно. Два месяца он давал мне всевозможные уроки, тот еще пылкий развратник! Сегодня мы будем спать вместе, говорил он мне каждый день. Вопрос, правда, был в том, позволял ли он мне поспать за всю ночь хотя бы полчаса. И все два месяца он долбил меня работой, в