Пёсья матерь - Павлос Матесис

братцы и сестры и не заявили свои права на двушку. И мне хватило ума не отправить открытку. Ступай с миром, сказала я, ничего хорошего я от него не видела, разве что ужином угостил в таверне. Пусть земля ему будет пухом, подумала я.

Но что-то все равно съедало меня изнутри. Видишь ли, нравятся мне приключения, по крайней мере, в душе. И люблю я формальности. Мне так и не терпелось отправить свою открытку. Я их всегда отправляла с пожеланиями на Новый год нашему руководителю театра Константину Козилису и на именины его жены Евгении, она празднует в канун Рождества. Я отправляю ему открытку, потому что тогда в Бастионе его мать оставила нам на подоконнике орехи. Я делаю это, конечно, с определенными скрытыми мотивами, – может, как-нибудь он позовет меня к себе поработать. Ну, то есть мы уже работали вместе много лет назад, после событий в Политехнио. К сожалению, в коммунистическом произведении, но и это тоже работа. Тогда, помню, я осталась без места и сказала себе: пойду схожу, увидит меня этот коротышка Костис, вспомнит и даст мне роль, достойную моих высот. Я называю его коротышкой, потому что тогда в Бастионе, когда мы играли у Каналов рядом с его домом, он был совсем невысокого роста, большеголовый, я была выше его и постоянно била его по голове и колотила, а он наливал мне воду в трусы.

И я пошла, и мне на самом деле дали роль. Я играла мертвую коммунистку. Ну хоть мертвая, и то ладно, сказала я про себя. Но он взял меня не по старой дружбе. Он меня не узнал. Он увидел меня, посмотрел и бросил какому-то секретарю: это лицо мне подходит. Он не помнил меня. Ну что же, сказала я себе, тогда и я сделаю вид, что мы не знакомы. Когда у меня будет своя собственная труппа, там и посмотрим. Я лелеяла себя этой надеждой. А еще у меня были прочные основания полагать, что его ведущая артистка (его жена Евгения) завидовала мне. Она славится самыми красивыми глазами в столице, и я с этим абсолютно согласна, но она все равно мне завидовала, а я ей нет, чему завидовать? Это был лишь вопрос удачи. Не то чтобы я недооцениваю девушку, но все же, если бы и я родилась на двадцать пять лет позднее, если бы и меня наградили такими же глазами и таким талантом, тогда да, совсем другой разговор. Ко всему прочему, в чем-то я ее опережаю: я выступала в 1860 городах. А она только в одной-двух столицах. Ах, если бы и мне судьба предложила такие дары: я на ее месте, а она на моем, что может быть проще?

В общем, этот коротышка Костис меня не признал. Тем лучше, сказала я. А то еще начал бы спрашивать про маму. Я играла мертвую коммунистку, а он каждый вечер от всего сердца желал мне спокойной ночи, как и всей остальной труппе. За все время представлений он так меня и не вспомнил. Вот что значит дальнозоркость, говорила я про себя. Потому что я за последние сорок лет внешне ни капли не изменилась. Я часто думала спросить его, как поживают родители, растет ли еще до сих пор мандариновое дерево у них в доме в Бастионе, на которое я залезала через ограду, чтобы таскать мандарины (один раз даже порвала трусы о забор!). Но я так никогда и не решилась. Бог с ним, сказала я себе.

Но, как бы то ни было, я так и продолжала посылать им открытку каждый Новый год, начиная с тех пор, как перестала у него работать. Только в этом году не послала, забыла. Или мне стало все равно. Или закончились открытки, не помню почему. Не знаю, как там поживают его родители.

Однажды я даже привела на одно свое представление тетушку Канелло. Ее этот неблагодарный вспомнил! Мы с ней встретились на собрании в штаб-квартире нового депутата Бастиона, здесь в Афинах. Были даже журналисты. Тетушка Канелло поприветствовала депутата, но снова села в лужу: никогда эта женщина не научится искусству дипломатии, да и женственности. Этот депутат, по имени Йоргос, был из высшего общества, я не буду называть его фамилию, чтобы не скомпрометировать. Он был мальчик из хорошей семьи, и его обсуждали и в высших и в низших слоях провинциального общества по двум причинам: из-за его невероятной склонности к языкам и потому что он встречался с мужчинами, хотя и был монархистом. Он был полненький и неопытный, его трахал каждый желающий, и он, по доброте душевной, совсем не сопротивлялся. Лицеист, который преподавал ему английский, учил его и другим вещам, неприличным. Гимназист, который преподавал ему французский, тоже делал с Йоргосом всякие непотребства. А его мать говорила: что поделаешь, и у моего сына есть изъян, что мне теперь – убить его? Она даже отвела его к ведьме, но все без толку. И тогда отправила она своего Йоргоса к священнику читать ему молитву, авось завяжет с мужчинами, но говорят, что его трахнул и священник, это выяснилось через другого священника, к которому Йоргос ходил на исповедь перед причастием. Так что его мама примирилась, сказала: видимо, так Бог положил, как женится, так и завяжет.

В конце концов, парень пробил себе дорогу в Афинах. Но все-таки изъян его был очень хорошо заметен. Говорят, что он ездил на Афон, а настоятель сказал ему: «женщинам нельзя, мадам». Его костюм, который, конечно, был очень приталенный и расклешенный, священник принял за женский брючный ансамбль.

Недавно его официально признали депутатом. Он сменит господина Манолароса на посту главного депутата нашего округа. Я послала господину Маноларосу открытку с соболезнованиями, где я назвала его господином президентом и сообщила, что приду на похороны его жены, где мы хорошенько посплетничали с тетушкой Канелло. Маноларос тоже начал сдавать.

И так вот на этом собрании, когда какой-то журналист поблагодарил господина Йоргоса за его вклад, Канелло, вечная мисс спонтанность, встряла в разговор и прервала их целым каскадом похвал: да какой вклад, разве только один вклад? Знаете ли вы, сколько этот молодой человек работал в жизни, чтобы достичь таких высот? Господин Йоргос попробовал как-то прервать ее, а та и ухом не повела: не перебивайте меня, господин Йоргос, ты сражался, мучился, за это я буду за тебя голосовать! Чтобы достичь того, чего ты достиг, громогласно произнесла она рядом стоящим с ней политикам, достичь всех высот,