Пёсья матерь - Павлос Матесис

– Как твоя мать?

– Умерла два года назад, – тотчас соврала я. Я не знала, что ему было нужно.

Он спросил меня и о мальчиках. Он не знал, что Сотирис сбежал из дома во время оккупации. Я рассказала ему об этом и о нашем Фанисе, что тот живет очень хорошо, но где именно − промолчала.

– Я узнал о тебе в Арте, уже много лет назад, увидел твою фотографию, – снова повторил он. – Я хотел приехать найти тебя, но все откладывал и откладывал, ждал, чтобы как-то совместить с работой. И вот сейчас у меня появились кое-какие дела в Афинах, и я решил приехать и познакомиться с тобой.

Ему больше нечего было мне сказать, и он снова начал историю про мою фотографию в Арте. Потом он позвал меня поесть в небольшую таверну, я согласилась, а то еще того и гляди напросится домой, но голову мою все занимала мысль о пенсии: ах, я ее теряю, пиши пропало, говорила я про себя.

За едой мы оба немного выпили и поговорили обо всем более подробно.

– Значит, твоя мать умерла, – произнес он. А я тайком стучу под столом по дереву и ем свои жареные баклажаны, хотя потом меня от них и мучают колики. – Она никогда мне не нравилась, бедняжка, – сказал он. – Пусть покоится с миром.

Я не рассказала ему о прошлом мамы, он рассказал мне о своем. Сказал, что в Албании выдержал только два с половиной месяца. И однажды ночью подумал: что я тут делаю, за что сражаюсь? Какая родина? Что дала мне родина? Мне давали кишки на промывку, да и их-то я получал не от родины.

– И вот так, – говорит он мне, – я и решил вернуться. Во время одной атаки я упал и прикинулся мертвым, меня бросили, а я пустился в обратный путь, никто мне не препятствовал, у них там война, вот о чем беспокоиться надо, а обо мне-то что, сказал я себе. В деревне Агрия, в провинции Арта, я остановился набраться сил, одна вдова с фермой наняла меня на работу, а потом сказала: коли не женат − моим будешь. Я прикинул и говорю себе: как мне теперь вернуться домой, еще столько же идти пешком, снова заниматься рубцами, вернуться к Асимине, которая никогда мне не нравилась, бедняжка, проделать такой путь и для чего? И я сказал вдове свое «да», у нас с ней двое детей. Я сказал ей не настоящее имя, Арнокурис[61] Диомидис, из Саранды, грек из Албании. Я прожил хорошую жизнь. Да и сейчас не жалуюсь.

Как только он рассказал мне все это, у меня как камень с души упал. Я даже почти пожалела, что сказала, что мама умерла.

– Отец, – говорю я ему, – в конечном счете у нас у всех все хорошо, у всей семьи. Наш Фанис ни в чем не нуждается, ты живешь припеваючи там в деревне. И у меня все хорошо. Мне дали пенсию из-за того, что ты погиб в бою. Поэтому больше не приходи. Раз у тебя все хорошо, что ты от меня хочешь?

– Рубини, дочь моя, мне от тебя ничего не нужно, – сказал он. – Я только из любопытства.

Бедняжка, я вся дрожала от страха – как он это воспримет? Чего хочет сейчас этот чужой человек, спрашивала я себя, пока он ел и смотрел на меня, когда я говорила. Я знала другого отца: двадцатипятилетнего юношу, который уезжал в Албанию с двадцатью драхмами, юношу, которым я так восхитилась, увидев обнаженным, когда он переодевался. А сейчас этот сидящий рядом мужчина был моим ровесником. Пока мы ели, я заставляла себя полюбить его как отца, почувствовать к нему хоть толику нежности. Но не могла. Куда больше меня волновала жизнь нашего кассира в театре.

И я сказала ему об этом. Он пообещал мне больше никогда не появляться в моей жизни. Ты права, сказал он. Ведь у нас у всех все хорошо.

Он угостил меня ужином, сам оплатил счет, мы попрощались в дверях таверны, и больше я никогда его не видела. Но страх все равно съедал меня изнутри.

С тех пор, когда ставлю подпись, рядом делаю приписку: «сирота, отец умер». Для алиби. А когда после отъезда отца я пошла в банк за пенсией, то оделась в серое, повязала на рукав черную ленточку (для пущего подтверждения своего положения) и держала в руках банковскую книжку. В банке было три очереди, и я хорошо знала, в какое окошечко мне нужно стоять. Но я все равно встала посреди зала и громко спросила:

– Сиротам куда?

Каждое первое число месяца, когда я хожу получать пенсию, всегда надеваю что-то траурное на рукав или в петлицу, и всякий раз спрашиваю, где получать деньги сиротам. На всякий случай. И пусть себе улыбается этот чертов кассир, который меня обслуживает, господин Еррикиос. Он постоянно что-то говорит тайком девушке в соседнем окошке, я слышала, они обсуждают меня, ну и пусть этот господин Еррикиос дальше себе волочится за мной! На здоровье, у него к тому же глаза голубые. Но все-таки лучше мне бережно охранять свою пенсию.

Я даже зашла в офис к господину Маноларосу, якобы справиться о нашем Фанисе, он принял меня лично. К счастью, мой отец сдержал слово и не подал никаких признаков жизни. Я боялась, что он возьмет да и зайдет к Маноларосу.

Но мое беспокойство все равно никуда не делось. А если ему взбредет в голову снова объявиться? Я годами жила как пленница. До тех пор, пока прошлым летом мне в ассоциацию не пришел конверт, отправитель такой-то, священник. Я вскрыла письмо, внутри была вырезка из провинциальной газеты, рубрика «Некрологи».

Наш уважаемый муж, отец и так далее, Диомидис Арнокурис, умер в Агрии, провинция Арты и так далее. Жена Иоанна, дети такие-то. И рядом с другими его детьми было написано: Сотирис, Рубини, Феофанис.

По всей видимости, он во всем исповедался священнику.

Я не знала, как вести себя. Во-первых, конечно, я освободилась от кошмара. Только представь, и пенсию потерять, и прослыть обманщицей, которая незаконно жрет государственные деньги. Нашему Фанису я, конечно, не сказала ни слова. Поначалу хотела отправить открытку с соболезнованиями (я напечатала свои собственные открытки, на них каллиграфической вязью было выведено мое имя и род занятий), но потом задумалась, сиди-ка и не рыпайся, Рубини, времена сейчас хитрые, как бы внезапно не объявились новоиспеченные