Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На кладбище стоит великая тишина. Все хорошо, говорю я себе. Смерть уходит − мертвые остаются.
Когда я предаюсь размышлениям или смотрю на небо, меня наполняет покой, и я думаю, что попаду в рай и что я предвидела и предугадала все, что совесть моя на месте, у меня нет сомнений. Лишь одно сомнение меня терзает: какое имя у Бога? Как Его зовут? Меня зовут Рарау, вот его Харалампий[62], а Бога как зовут? Именно этот вопрос я пыталась разрешить тем вечером, когда не хотела идти домой.
Правда, тем вечером по пути домой после встречи с огромной компанией коллег-пенсионеров мне не хотелось поворачивать ключ. Ну, давайте, мадемуазель Рарау, вставляйте ключ в замочную скважину! Но я по-прежнему неподвижно стояла перед замком. И в этот момент на меня словно снизошло божественное озарение, и я поняла, что в моей двушке меня никто не ждал. И я даже не хотела, чтобы меня кто-то ждал, сейчас, когда мамы уже много лет как не стало. Но я все равно испугалась. Очень сильно. Я достала ключ из замочной скважины, почти что крадучись дошла до стены перед домом и стала ждать: я во что бы то ни стало хотела увидеть, как в моей двушке зажжется свет. Я тотчас решила: не дождетесь, дорогие мои, я в дом не зайду, если вы мне не откроете. Войду в дом только при одном условии, сказала я: если кто-то там меня встретит.
И снова ушла на прогулку, было ровно два пятнадцать. Я гуляла. Я дала им отсрочку, запас времени, чтобы отворить мне дверь. Полицейский, который проводил меня домой в четыре двадцать утра, был очень добр и любезен, сказал, что не станет составлять на меня жалобу за нарушение общественной тишины, потому что он узнал меня, совершенно точно.
– Merci, – сказала я ему и позвонила в звонок. Тот ушел со спокойной душой. Но меня проигнорировали и дверь не открыли. И тогда я позвонила во все двери в доме, и только после этого, в машине скорой помощи, я отчетливо поняла, в чем заключалась истина неба. Небо живое. Это живой зверь. И мы не понимаем того, что это голубой зверь и что он неподвижен. Целый день. Он неподвижно выжидает нас. Как только опускается ночь, и мы не можем его видеть, зверь-Небо начинает подползать и подбираться ко мне. Он подкрадывается как лилия. Для меня это, конечно, большая честь, я не спорю, но Лилия и Благовещение у меня в доме? У старой женщины с двумя пенсиями? Сейчас, когда я уже с таким трудом что-то понимаю?
Я-то сейчас в машине скорой помощи, и это меня спасает, – а остальные люди? Каждый день, когда опускается темнота, зверь-Небо оживает, начинает двигаться, и кто знает, что он с нами сделает, а мы, беззащитные, даже не отдаем себе отчета.
И поэтому, особенно сейчас, я стараюсь не выходить, когда на улице уже темно. Я не хочу знать о лилии. Я остаюсь дома и смотрю телевизор – купила цветной, выплатила рассрочку этой весной.
Сейчас я выхожу в основном утром. Вижусь с коллегами, разглядываю афиши, хожу к матери Афродиты, тетушке Фани. Ей до сих пор не провели телефон. Однажды днем я случайно встретила Мэри, сестру Афанасия из деревни Вунаксос, это дети учителя Анагну. Она узнала меня с первого взгляда: Рубиночка, ты ничуть не изменилась, сказала она. Она тоже хорошо сохранилась, конечно, не так, как я, но все-таки. Она рассказала мне о своем брате, он сейчас процветает в Бостоне, ему построили собственный университет, а наше правительство собирается представить его к награде, что-то вроде звания полунационального благодетеля, сказала она, за вклад в нашу культуру.
– Видишь, Мэри, мы все добились успеха, стали частью афинской жизни, все мы, бывшие дети Бастиона. Даже этот коротышка Костис теперь руководитель театра, Афанасий – деятель культуры, Панос, сын Гутакоса, со своей шляпной мастерской купил огромный домище в аристократическом квартале, все мы, бывшие бедняки Бастиона, добились того, чего хотели. У меня, например, есть двушка, проигрыватель и пластинки, бесплатный врач, пенсии, признание. На что нам жаловаться? Мы все проложили себе путь.
Она со мной согласилась.
Мы то же самое обсуждали с тетушкой Канелло несколько дней назад. У всех ее детей тоже дела шли в гору, и тетушка Канелло теперь стала счастливой бабушкой. Провинциалка до мозга костей, но у каждого свои недостатки. Она рассказывает мне новости. Бастион совсем опустел. До войны там было четыре начальные школы и филармония, сейчас работают только две. Для остальных просто-напросто не хватает учеников. И кладбище моей Родины, куда все дети ходили играть в прятки, потеряло былой блеск. Большинство могил стоят неосвященные, некоторые статуи совсем выцвели. И только Хрисафина, мать убитого партизанского десятника, неизменна в своем постоянстве. Кажется, его звали Маламас. Она, конечно, немного распустилась, теперь ходит на кладбище только по субботам, ест землю и зажигает лампаду, ей уже должно быть сейчас очень много лет, но она все так же слезно молит: Боженька мой, дай мне еще деньков пожить и приходить к моему дитятке, ведь после смерти я его забуду.
А ты как хотел? Прогресс! Большинство жителей Бастиона переселилось в Афины. И все живут очень хорошо. Продают лотерейные билеты, работают швейцарами, мама Афродиты теперь хозяйка собственного дота, сейчас она из него сделала настоящую конфетку. И все так же вяжет. Ей скоро стукнет восемьдесят, а она по-прежнему собирает деньги, вы меня простите, конечно, но зачем они ей в таком возрасте!
Но, если по правде, я тоже пару лет назад, решила поднапрячься и купить земельный участок, но в итоге не купила. Сказала себе: Рарау, ну на кой тебе участок! Это же просто земля. Я не могу объяснить, почему мне так был необходим участок.
Тогда, когда меня снова проводил до дома полицейский, я отказалась сказать ему, где живу. Он открыл мою сумку, чтобы найти паспорт и посмотреть адрес, но в возраст этот грубиян заглянуть не успел! Пока я ждала в комиссариате, когда полицейский освободится и проводит меня домой, один служащий спросил мое имя, происхождение и место рождения. И я их вспомнила.
– Моя Родина, – сказала я ему, –
