Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

Я впервые узнал, что моя фамилия занесена на какую-то мемориальную доску.

— Однако он вернулся к нам, — продолжал Шкипер, — и сегодня он с нами.

Он говорил своим обычным сильным и звучным голосом, потом умолк и положил руку мне на плечо.

— Встань, — приказал он, — и скажи им, Гарри.

В следующее мгновение я почувствовал, что стою и смотрю на обращенные ко мне лица. Никогда, даже в самых смелых мечтах, мне не приходило в голову, что я буду обращаться ко всей школе.

— Я не умею говорить, — начал я, — и могу сказать лишь одно: никогда не забудется все то, что вы получили здесь. Пройдут годы, но вы все время будете помнить, что дала вам школа.

Я чувствовал себя так, словно сидевший рядом Шкипер следил за мной по открытому учебнику, готовый немедленно отослать меня на место, если найдет мой ответ плохим, а потом, в наказание, заставить двенадцать раз пройти по треку. Я видел перед собой лица больших и маленьких ребят, и мне казалось, что я перенесся в далекое прошлое, сижу среди них и слушаю самого себя. Потом, продолжая говорить, я стал испытывать странное ощущение, будто Мэрвин Майлс тоже тут и тоже слушает меня и что я вернулся сюда из-за нее, только для того, чтобы разобраться в самом себе.

— Я говорю не о том, что вы можете почерпнуть из учебников. Я никогда не был хорошим учеником, не правда ли, сэр? Но когда вы окончите школу и станете посторонними, — тут я умолк, не очень довольный этим выражением, — когда вы покинете школу, вы можете встретить людей, которые руководствуются иными принципами. Иногда это озадачивает. Когда я был на войне (я не намеревался говорить о войне, но все-таки заговорил), однажды случилось так, что я побоялся идти вперед, побоялся потому, что меня могли убить. — Я крепко ухватился за край стола, и мне все еще казалось, что Мэрвин слушает меня. — Однако я все же пошел, ибо нужно было идти. Я сделал это только потому, что так меня воспитала школа, — вот это я и имел в виду, когда говорил, что вы не сможете забыть все, что получили здесь.

Собравшиеся захлопали, а я опустился на стул и поднес ко рту стакан с водой, обнаружив, что рука у меня дрожит. Я никогда не владел ораторским искусством, и мое хвастовство прозвучало неожиданно для меня самого.

— Гарри, — сказал мне Шкипер утром, перед нашим отъездом, — ты произнес блестящую речь.

— Я сожалею, сэр, что не смог сказать лучше. Если бы я подготовился…

— А ты и был готов, — прервал меня Шкипер. — Твоя речь доказывает, что мне удалось еще из одного мальчишки вырастить настоящего мужчину, а это именно то, для чего я здесь.

Я рад, что со мной не было Биля Кинга и что он не слышал старика. Мне было как-то неловко за старого учителя.

— Сэр, я чувствую себя совершенно по-иному, побывав тут.

— Гарри, если тебе потребуется когда-нибудь помощь или совет, ты знаешь, куда идти.

Я снова ощутил какую-то стесненность, словно его слова заставили меня почувствовать, что мне следовало бы обратиться к нему за советом, а я заранее знал, что он ответит мне.

— Вы очень добры, сэр. Я не забуду об этом.

Покидая школу, я снова почувствовал себя посторонним и снова пожалел, что употребил накануне вечером это выражение. Ощущение простоты и легкости, связанное с возвращением в школу, постепенно исчезало.

— Сам воздух школы действует на меня бодряще, — заметил Сэм. — Поездка сюда каждый раз прибавляет мне новых сил.

— А старик все такой же.

— Вот именно, он все такой же.

В тот же вечер, едва я вернулся домой, мне позвонила Кэй Мотфорд.

— Гарри, где вы были? — спросила она. — Вам не хочется погулять завтра днем за городом? Моим собакам нужно побегать.

Я ответил, что буду очень занят, так как в конторе много работы.

— Вы прямо-таки точная копия Биля Кинга. Вечно вы заняты.

Я не переставал думать о Мэрвин Майлс и после наступления весны, но у меня появилось много забот в Уэствуде: деревья и цветы серьезно пострадали от сурового зимнего шторма, стены начали протекать, и все обращались ко мне за распоряжениями. Когда дни стали длиннее, а теннисный корт был приведен в порядок, мы с Мери начали по вечерам приглашать друзей для игры парами. Одна из приятельниц Мери, Сесилия Леверет, особенно хорошо владела ракеткой, и в весеннем турнире того года мы выступали в паре с ней. Я как-то не обращал внимания, что Сесилия регулярно навещает нас, но однажды Мери спросила у меня, не хочу ли я пригласить ее на уикэнд.

— Она же твоя приятельница, а не моя.

— Да, но ведь она тебе, надеюсь, нравится?

— Безусловно, нравится. Мне нравятся все твои знакомые.

— О Гарри, я так рада!

— Чему ты рада?

— Видишь ли, я не была уверена, что она тебе действительно нравится, а мне хотелось пригласить на воскресенье одного молодого человека, и я не смогу уделить ей достаточно времени.

— Какого молодого человека?

— Не беспокойся. С ним абсолютно все в порядке. Он поступил в Гарвардский университет тремя годами позже тебя. Гаррисон, Джим Гаррисон.

— Гаррисон? А в нашей школе он не учился?

— Но не могли же все учиться в твоей проклятой школе!

— Я просто так спросил. Пожалуйста, приглашай. Это будет замечательно.

— А ты займешься Сесилией, хорошо?

Я никогда не слыхал о Гаррисоне, но, судя по словам Мери, он показался мне лучше Роджера Приста. Правда, появившись у нас вечером в субботу, он несколько разочаровал меня. Я увидел довольно плотного, коренастого молодого человека; на часовой цепочке у него висел динозавр, а после обеда он показал нам фокус, опуская яйцо в бутылку из-под молока. Гаррисон служил в одной крупной банковской фирме, что позволило нам завязать разговор о фондовой бирже, но большую часть времени он подшучивал над Мери, заставляя ее смеяться. На следующее утро Мери взяла его на прогулку верхом, а я отправился с Сесилией к Парселлам играть в теннис. После второго завтрака Мери снова утащила куда-то Джима Гаррисона, и мы с Сесилией остались вдвоем. Сейчас, когда мне предстояло занять ее чем-то, все обстояло совершенно иначе, словно мы встретились впервые. Мне запомнились ее слова, будто у меня печальные глаза.

— Забавно все же, — сказала она. — Я всегда думала о вас только как о брате Мери и не обращала внимания на ваши глаза.

— Уж если говорить прямо, то и я никогда не обращал внимания на ваши глаза.

Как-то странно было сидеть на веранде под июньским солнцем, разговаривать с девушкой, а думать только о Мэрвин Майлс и представлять, что бы она сказала, если бы была здесь. В то лето Сесилия уехала за границу, иначе, возможно, мы сошлись бы с ней ближе, постоянно играя в теннис и часто бывая вместе. Не помню даже, коснулся ли я когда-нибудь ее руки, хотя, по всей вероятности, такая возможность у меня была.

— Гарри, — сказала она мне во время нашей последней встречи, — я буду скучать о вас.

Я ответил, что тоже буду скучать о ней.

— Гарри, мы встретимся в сентябре, после праздника День труда[27].

Из Лондона она прислала мне открытку, в которой сообщала, что возвращается домой, но я так и не позвонил ей. В День труда в Норт-Харборе я отправился с Кэй Мотфорд на прогулку на яхте.

Казалось, что в июне того года решили обвенчаться все мои знакомые — неженатые молодые люди и незамужние девушки. Ни Маделейн Буш, ни ее семья не признавали длительных помолвок, и потому в начале месяца состоялась свадьба Маделейн и Джо. Свадебная церемония происходила на лужайке в саду бабушки Маделейн, в Пибоди, причем мне пришлось выступать в роли шафера. Джо все еще не пришел в себя после ужина со своими шаферами и выглядел довольно жалко в тот день — серый, холодный и вовсе не подходящий для свадьбы на открытом воздухе.

— Мы останемся друзьями, не так ли? — говорил мне Джо. — Все пойдет, как и прежде, даже еще лучше. Именно так и сказала Маделейн.

— Ну, конечно, — ответил я. Однако мы оба ошибались. Дружба не всегда продолжается после женитьбы, а когда я заметил, что Маделейн наблюдает за мной своими маленькими, холодными глазками, я понял, что, по ее мнению, я оказываю дурное влияние на Джо. Заполучив Джо, она хотела, чтобы он принадлежал только ей.

Мне довелось быть шафером еще на нескольких свадьбах, так что я постоянно видел одни и те же лица и каждый раз повторял то же самое — участвовал в обедах, где мы слишком много пили и швыряли на пол стаканы, останавливался в комнатах для гостей, где мы распаковывали чемоданы и доставали свои визитки. Женился брат Кэй, Гай, и на его свадьбе Кэй появилась в голубом платье. Затем самая близкая приятельница Кэй, Лорин Уиллс, вышла замуж за человека из Балтимора, и Кэй, как и все подружки невесты, вырядилась в платье из бледно-лилового органди, которое было ей совсем не к лицу. Потом Боб Кэррол женился на смуглой девушке из Кин в штате Нью-Гемпшир.