Куда убегает ваш утренний кофе? - Екатерина Шварцбраун

Зато у Лейнга есть другая очень важная, системообразующая идея. Мы думаем, шизофреник наблюдает изменённый мир, и пытаемся представить, какой. В этом предположении уже ошибка. Дело в том, что наличие наблюдающего субъекта, заданное в нормальном мире и само собой разумеющееся — это как раз то, что для шизофреника под вопросом. Шизофреник онтологически не уверен. Он не уверен в собственном существовании. Это ключевая черта, характерная и для психоза, которую трудно представить человеку, никогда не сомневавшемуся в собственном существовании.

Я уже описывала, как это может быть: если вас не существует, это не значит, что вообще никого не существует. Напротив, значимые для вас фигуры близких очень даже существуют и обладают большой силой. Они существуют настолько явственно, что вы путаетесь и всё чаще становитесь ими: вы думаете их мыслями, говорите их словами, чувствуете их чувствами. Вам так отлично известны их чувства только потому, что это ваши собственные субличности, не реальные люди. Но вы не замечаете разницы. Вы совершенно уверены в их существовании, но сомневаетесь в своем. Собственно, вы просто не видите, куда в этой истории можно воткнуть себя. Вы не находите у себя ни одного отчетливого качества, вы напоминаете себе медузу или привидение — а крепкая кладка текущей ситуации отлично держится и без этого. Взаимодействия значимых фигур совершенно достаточно, чтобы описать все, что происходит в вашей ситуации. Эти фигуры — тяжелые ребристые кирпичи в стене вашей реальности. Студенистая субстанция вашего «я» там совершенно ни к чему. Это и хорошо: если бы вы на что-то претендовали, каждая из этих фигур врезала бы вам со всей силы. Причем защищаться вам заранее запрещено.

Ну, чтобы не быть голословной, приведу пример. Представьте, что голос вашей совести агрессивен по отношению к вашему эго. Совесть подсказывает вам, что вы — мерзкое ничтожество, потому что не слушаете её голоса. Но вы не можете слышать, как она называет вас мерзким ничтожеством. Это ситуация double bind.

Предположение Бейтсона о влиянии double bind заключается в том, что шизофреник имеет приобретённый с детства паттерн, запрещающий распознавать и категоризировать разноуровневые коммуникативные сигналы, то есть выходить на метауровень.

double bind: «Если ты скажешь, что эта палка реальна, я ударю тебя. Если ты скажешь, что эта палка нереальна, я тоже ударю тебя. Если ты ничего не скажешь, я тоже ударю тебя».

Слабая «эго-функция», согласно этой гипотезе, соответствует процессу определения модальностей как во внутренней, так и во внешней коммуникации.

Если вам неясно, шутит человек или говорит серьезно, значит вы не можете определить модальность. Скорее всего, однии коммуникативные сигналы говорят вам о том что он говорит серьезно, а другие сигналы — что он шутит. Невербальные сигналы обычно имеют приоритет над вербальными — если смысл слов серьезен, а человек смеется, он скорее всего шутит — его мимика, интонации — это коммуникативный сигнал более высокого уровня, чем смысл его слов, потому что, как говорит Бейтсон, слова появились совсем недавно, и еще мало что серьезного значат, по сравнению с теми системами коммуникации, которыми мы пользовались несколько предыдущих миллионов лет. Если вы распознали сигналы разных уровней, и выделили те, что имеют более высокий приоритет (смех в нашем случае), то вы вышли на метауровень данной коммуникации — это — шутка.

Труднее, когда наоборот — человек говорит подозрительные вещи совершенно серьезным тоном. Люди модерна склонны принимать постмодернистские шутки за чистую монету, поскольку не видят в серьезном тексте, сказанном серьезным тоном второго смысла, который тут является коммуникативным сигналом более высокого уровня, чем даже невербалика. Фальсифицировать невербалику модерн не умеет, поскольку, в отличие от постмодерна, просто не осведомлен о ее коммуникативной значимости. Комедия отношений человека модерна и человека постмодерна составляет эссенцию современного юмора: постмодерн смеется над модерном, который не понимает, что над ним смеются.

Недавно я выложила отрывки из этой книги на графоманском сайте proza.ru, и мне стали писать борцы с сектанством, что дескать мы даже знать не хотим что там у вас там за цели, но цели, очевидно, темные, и мы постараемся вам воспрепятствовать. Этот текст опасен, так как в нем вероятно применяются недобросовестные методы воздействия на психику. Лучше уберите его и уйдите отсюда сами, иначе мы не отвечаем за последствия. Я ответила, что и рада бы уйти, но секта приказала мне завербовать как минимум человек десять на этом сайте, и ослушаться приказа я не могу, а то меня не повысят из ЗПК в БЗКК. В ответ они пообещали принять меры, чтобы оградить читателей от опасного влияния. «Повторяю, уходите сами» — написал один из борцов. «Знайте: я умею быть недобрым». Эта переписка так понравилась моему издателю, что он попросил сделать скриншоты для рекламы.

Дмитрий Федотов, русский переводчик Бейтсона, замечал, что ситуация double bind — невозможности отнести коммуникацию ни к одной из возможных модальностей — в виртуальном общении усугубляется — поскольку нет основного «модулирующего» какнала невербалики, по которому можно было бы отслеживать мета-коммуниккацию. Вербальная коммуникация — «цифровая», невербальная — у млекопитающих «аналоговая». Однако в виртуальном мире мы начинаем использовать цифровую невербальную коммуникацию — вместе с текстом мы посылаем друг дургу смайлики — символы эмоций, совсем как дельфины, которые сообщают о своих настроениях высокочастотными сигналами — символами чувств.

Но ситуация double bind это не только ситуация в которой вы не можете_ определить модальность сигнала, это ещё и ситуация, когда относить сигнал к любой из возможных категорий запрещено. В том и шизофреногенность, что ситуация не может быть разрешена, она угрожающе нависает над вами, вы ею не владеете. Например, мама говорит ребенку «я тебя люблю» злым, презрительным тоном. Можно было бы просто взять и выяснить, что она имеет в виду — но ребенок боитс это сделать, он одновременно и страдает от ее презрения, и страстно желает верить что его любят. Определять смысл сообщения в данном случае для него запрещено.

«Неправильную» коммуникацию, когда, например, вербальный сигнал противоречит невербальному, называют одной из причин расстройств психики. Ее называют шизофреногенной. Такой тип коммуникации был мне знаком с детства, я уже рассказывала — как я провинилась и мама совершенно несчастная, горько плачет и тем требует моего утешения, нежности, но на робкую ласку кричит с презрением «не трожь меня!» — и я впадаю в ступор.

Так что манера АЧ выражать свои мысли намеренно туманно и неоднозначно — говорить важную для меня, серьезную вещь и смеяться, утверждать и отрицать одновременно — тоже по сути, ситуация double bind, попала прямо в десятку — я тут же впадала в транс, но на этот раз крайне привлекательный. Меня привлекала такая манера. Мне казалось, она намекает на некие тайные и невыразимые вещи. Их-то я и ощущала, как я догадывалась во время явления ангелов, вещи такие священные, что, естественно, прямо их обсуждать нельзя, для чего и есть специальный язык намеков, язык посвященных. Я старалась подражать АЧ и говорить таким же образом.

Решающей и, я бы сказала, переломной стала ситуация с ЮФ и АЧ. Это была классическая шизофреногенная ситуация.

Постепенно я стала замечать, что АЧ чрезвычайно заинтересован ЮФ. Он говорил с ней совсем не в том легком или назидательном тоне, как со мной. Похоже, он говорил с ней на равных — он мог чувствительно ее задеть, как и меня — но и она могла задеть его тоже, а я этого не могла. Их стычки были для меня неожиданными и не совсем понятными. Казалось, они продолжают спор, который начался ещё задолго до моего появления. Я помню, как-то зимой мы шли вместе на концерт Рады, я держала АЧ за руку, ЮФ шла чуть поодаль, все молчали — вдалеке работал отбойный молоток. Когда мы почти подошли к дробителям асфальта, АЧ оказался вдруг несколько впереди меня и рядом с ЮФ. Я видела, как он склоняется к ней и что-то говорит, грохот, как завеса, скрыл несколько резких фраз, которыми они перебросились, я услышала только «пиковая дама». Это было ещё в самом начале нашего знакомства. Я почувствовала себя тогда как ребенок, которого взрослые не допускают в свои взрослые тайны. Позднее АЧ дал мне понять совершенно ясно, что может хотеть любую симпатичную ему девушку. Он просто объяснил, что симпатичная ему девушка и значит, та, от которой он бы в этом смысле не отказался. Он объяснил, что в современном матриархате мужчины страшно запуганы женщинами и даже боятся признаться в том, что всё равно так и происходит. Я узнала от него с удивлением, что мужчины очень много каких женщин хотят: если видят более-менее подходящую, то сразу и хотят. Мама бы назвала это скотством, а я научилась принимать как факт. Что АЧ, в принципе, от ЮФ бы не отказался — для меня тайной никакой не было. Но, как я мрачно подозревала, дело было гораздо серьезнее. Мне начинало казаться, что он в нее влюблен. Я очень плохо понимала АЧ, он был закрыт для меня, но все-таки я чувствовала, что влюбиться для него было бы весьма необычно. «Я вижу Возлюбленного что-то слишком часто в образе ЕП, может, и АЧ видит нечто столь же возвышенное», — подсказывала мне нечистая совесть (то есть простая справедливость).