Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Восторженные аплодисменты встретили эти куплеты, пропетые невидимыми исполнителями, и когда музыка умолкла, разговор вышел на передний план.

«Бог мой! – воскликнул Феррари. – Если этот пир олимпийских богов организован по случаю моего приезда, друг, то могу лишь сказать, что я этого не достоин. Потому что все это больше приличествует визиту короля в соседнее государство!»

«Так и есть! – сказал я. – Есть ли в мире лучший король, чем честный человек? Давайте надеяться, что мы в настоящее временя достойны уважения друг друга».

Он бросил яркий благодарный взгляд в мою сторону и промолчал, слушая похвалы и комплименты со стороны герцога де Марина в адрес исключительного художественного вкуса, заметного в сервировке стола.

«Несомненно, вы много путешествовали на Востоке, граф, – сказал дворянин. – Ваш банкет напоминает мне восточный роман, что я однажды прочел, называется „Ватек“7».

«Точно! – поддержал его Гуидо. – Думаю, что граф – само олицетворение Ватека».

«Едва ли! – сказал я с холодной улыбкой. – Я не претендую на сверхъестественные способности. Реальная жизнь сама по себе достаточно удивительна для меня».

Художник Антонио Бискарди, возвышенный человек с нежной наружностью, посмотрел на нас и скромно сказал:

«Думаю, вы правы, граф. Красота природы и человечества настолько разнообразна и многогранна, что если бы не существовало той неустранимой жажды бессмертия, которая живет в каждом из нас, то, я полагаю, мы полностью довольствовались бы этим миром».

«Вы говорите, как художник и даже человек с характером, – вмешался маркиз Гуалдро, который поскорей прикончил свой суп, чтобы поучаствовать в разговоре, ведь болтовня представляла для него высшее удовольствие. – Лично я никогда не бываю довольным. Мне всегда всего мало! Такая уж у меня натура. Когда я смотрю на прелестные цветы, то хочу их больше, когда наблюдаю прекрасный закат – жажду увидеть еще сотню таких же, а когда вижу симпатичную женщину…»

«Вы желаете бесконечное их количество! – засмеялся француз капитан де Амаль. – В самом деле, Гуалдро, вам следовало родиться турком!»

«А почему нет? – спросил Гуалдро. – Турки – весьма чувствительные люди, они знают, как приготовить кофе вкуснее, чем наш. А что может быть очаровательнее гарема? Он, должно быть, похож на благоухающую оранжерею, где мужчина будет удивляться каждый день, срывая то великолепную лилию, то простую фиалку, то…»

«Тернии?» – предположил Салустри.

«Что ж, возможно! – рассмеялся маркиз. – И все же стоит пойти на такой риск ради самой прекрасной розы».

Шевалье Манчини, который носил на своей петлице Орден Почетного легиона, поднял глаза – это был худой человек с острым взглядом и проницательным лицом, поначалу казавшимся строгим, однако способным по малейшему поводу сморщиться от смеха.

«В этой идее определенно есть что-то привлекательное, – заметил он в своей методичной манере. – Я всегда подозревал, что брак в том виде, как он принят у нас, представляет собой большую ошибку».

«И поэтому вы никогда не были женаты?» – спросил Феррари насмешливо.

«Определенно! – и тут серьезность Шевалье перешла в сатиру. – Я принял решение, что никогда не буду законодательно обязан целовать лишь только одну женщину. В настоящее время я могу расцеловать их всех, если пожелаю».

Веселый шум и крики: «Ох! ох!», сопутствовали этому замечанию, которое Феррари, однако, казалось, не был настроен принять с благосклонностью.

«Всех? – сказал он несколько сомнительно. – Вы имеете в виду всех, за исключением замужних?»

Шевалье надел очки и рассмотрел его с какой-то комичной серьезностью.

«Когда я говорю всех, то я имею в виду всех, – отвечал он, – а замужних в особенности. Они, бедняжки, нуждаются в подобном внимании и нередко его приветствуют, а почему бы и нет? Их мужья в своем большинстве забывают о влюбленности через несколько месяцев после свадьбы».

Я разразился хохотом: «Вы правы, Манчини, – сказал я, – и даже если мужья настолько глупы, что продолжают хранить любовь, то они заслуживают быть одураченными – и таковыми чаще всего и остаются! Будет вам, друг мой, – добавил я, поворачиваясь к Феррари, – это ведь ваше собственное мнение, которое вы мне нередко излагали».

Он неловко улыбнулся, но его брови сомкнулись. Я легко догадался, что он раздражен. Чтобы сменить тему разговора, я дал знак музыкантам, и тут же мелодия медленного чувственного Венгерского вальса поплыла по залу. Ужин теперь был в самом разгаре; аппетит моих гостей возбуждался избранными и вкуснейшими блюдами, приготовленными со всем мастерством и умением, которое первоклассный шеф-повар может приложить к своей работе; отличное вино лилось рекой.

Винченцо неотступно следовал моим инструкциям и стоял позади моего стула, даже двигаясь нечасто, кроме как с той целью, чтобы пополнить стакан Феррари, и за одно предлагал свежий винтаж герцогу де Марина. Он, тем не менее, был трезвенным и осторожным человеком и являл собой добрый пример мудрого итальянца, который никогда не смешивал вин. Он хранил верность самому первому выбранному напитку – великолепному кьянти, которое свободно вкушал без всякого страха, что его аристократическая бледность окрасится даже малейшей краснотой. Теплый зрелый вкус этого вина лишь добавил блеска его глазам и слегка развязал язык, так что он стал почти таким же искусным собеседником, как маркиз Гуалдро. Этот последний, кто едва ли имел хоть один скудо за душой и кто каждый день роскошно обедал за чужой счет, ради того чтобы осчастливить хозяев своей компанией, к этому времени уже развлекал сидящих рядом с ним гостей самыми блестящими историями и остроумными шутками.

Веселье возрастало по мере того, как подавались разнообразные блюда; взрывы смеха часто прерывали тихое жужжание разговоров, смешиваясь со звоном бокалов и звяканьем столовых приборов по тарелкам. Повсюду слышался мягкий голос капитана Фречча, выкрикивающего свои любимые клятвы верности с мелодичностью и выразительностью ведущего солиста в опере; иногда элегантный французский маркиза де Авенкорта с его выраженным парижским акцентом возвышался над прочими голосами; и снова исключительный тосканский диалект поэта Лучиано Салустри прокатывался над всеми с мелодичным звучанием, как будто он пел строки из Данте или Ариосто8, а не говорил о малозначительных вещах. Я принимал участие во всеобщем веселье, хотя в основном вел разговор лишь с Феррари и с герцогом, уделяя им обоим, а особенно Феррари, то абсолютное внимание, которое служило лучшим комплиментом, какой хозяин только может подарить тем, кого он взялся развлекать.

Мы уже дошли до той стадии вечеринки, когда моя игра должна была вот-вот начаться; невидимый хор мальчиков только что закончил восхитительное сторнелло9 под аккомпанемент мандолин; тогда неподвижность, странная и необъяснимая, опустилась на всю компанию – пауза, зловещая тишина, словно некто, наделенный властью, внезапно вошел в зал и отдал приказ: «Тишина!». Никто, казалось, не мог шевельнуться или заговорить, шаги официантов приглушались мягким бархатом ковров, ни звука не было слышно, кроме размеренного журчания фонтана, что играл среди папоротников и цветов. Луна, сиявшая морозной белизной сквозь единственное незанавешенное окно, бросала один длинный бледно-зеленый луч, похожий на протянутую руку молящего призрака, на одну сторону бархатной портьеры – оптический эффект еще усиливался контрастом резкого блеска тонких восковых свечей. Все гости поглядывали друг на друга с видом неловкости и смущения, я с усилием начал двигать губами, чтобы заговорить и таким образом рассеять чары, однако обнаружил себя в замешательстве и никак не мог подобрать подходящих моменту слов. Феррари механически поигрывал со своим стаканом вина; герцог выглядел занятым собиранием крошек на своей тарелке; тишина, казалось, затянулась настолько, что стала похожа на удушающую тяжесть в воздухе. Вдруг Винченцо на своем посту главного распорядителя с громким хлопком откупорил бутылку шампанского – поп! Мы все вздрогнули, будто от пистолетного выстрела над ухом, и маркиз Гуалдро разразился смехом.

«Во имя бога Бахуса! – вскричал он. – Наконец-то вы все пробудились! Вы что, все онемели, друзья мои, что так пристально уставились на скатерть с замогильной серьезностью? Да сохранит меня Святой Антоний и его свинья, но на минуту мне показалось, что я нахожусь на банкете на другой стороне Стикса, а вы, мои нынешние товарищи, все были мертвецами!»

«И эта мысль заставила так же и ваш язык приклеиться, что само по себе необъяснимое чудо, – засмеялся Лучиано Салустри. – Вы никогда не слышали красивую легенду, которая объясняет внезапную тишину посреди веселого праздника? Это Ангел входит, даруя свое благословение».