Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

«Они нуждаются в чистке, ваше превосходительство».

«Верно! – ответил я кратко. – Так почистите их и приведите в должный порядок. Они могут мне потребоваться вскоре».

Невозмутимый Винченцо поклонился и, забирая пистолеты, хотел уже покинуть комнату.

«Постойте!»

Он повернулся. Я пристально на него смотрел.

«Я верю, что вы честный человек, Винченцо», – сказал я.

Он встретил мой взгляд с добродушием.

«Однажды может настать тот день, – продолжал я спокойно, – когда мне, возможно, придется подвергнуть испытанию вашу верность».

Темные глаза тосканца, внимательные и чистые секундой ранее, вспыхнули и затем повлажнели.

«Ваше сиятельство, вам нужно лишь отдать приказ! И я буду самым преданным слугой – я знаю, что значит долг. Однако есть и более важная вещь – благодарность. Я ваш покорный слуга, поскольку вы завоевали мое сердце. Я отдам за вас свою жизнь, если потребуется!»

Он остановился, несколько устыдившись тех эмоций, что грозили прорваться сквозь маску его бесстрастия, еще раз поклонился и снова хотел уйти, когда я подозвал его обратно и протянул ему свою руку.

«Пожмите мне руку, друг!» – сказал я просто.

Он взял ее с удивленным, но польщенным видом и, наклонившись, поцеловал ее, прежде чем я смог его остановить, и на этот раз буквально вылетел из комнаты, глубоко позабыв о своем обычном достоинстве. Оставшись один, я раздумывал над этим его поступком с несколько болезненным удивлением. Этот бедный парень полюбил меня, это было очевидно, но почему – этого я не знал. Я сделал для него не больше, чем обычный хозяин для своего слуги. Я нередко говорил с ним нетерпеливым и даже грубым тоном, и все же «я завоевал его сердце», как он сказал. Какое ему было до меня дело? Почему мой бедный дворецкий Джакомо столь преданно лелеял воспоминания обо мне; почему даже моя собака все еще любила и слушалась меня, в то время как самые дорогие и близкие люди – моя жена и мой друг – предали меня с такой легкостью и так страстно желали избавиться от воспоминания обо мне! Может, верность была не в моде у образованных людей? Вероятно, это была устаревшая добродетель, оставленная лишь низшим вульгарным сословиям и животным? Возможно, это прогресс привел к такому результату; несомненно, так оно и было.

Я устало вздохнул, упал в кресло у окна и стал наблюдать за белыми морскими лодками, скользящими, как пятна серебра, по сине-зеленым водам залива. Звяканье бубна вскоре привлекло мое рассеянное внимание, и, взглянув вниз с моего балкона, я увидел танцующую девушку. На нее было приятно смотреть, и танцевала она с чрезвычайной грацией и скромностью, однако красота ее лица заключалась не столько в совершенстве природных очертаний, сколько в каком-то грустном выражении, являвшим нечто благородное и гордое. Я стал за ней наблюдать; в конце своего танца она подняла свой бубен с яркой вызывающей улыбкой. Серебро и медные монеты быстро посыпались к ней, и я также внес свою лепту, однако все полученное она немедленно высыпала в кожаную сумку, которую нес за ней молодой красивый мужчина, который был – о Боже! – абсолютно слеп. Я отлично знал эту пару и часто их встречал; их история была вполне прозаична. Девушка обручилась с парнем, когда он еще занимал отличную должность в ювелирной мастерской. Его глаза, долгое время страдавшие от тяжкого кропотливого труда, внезапно его подвели – и он потерял свое место и, конечно, остался в крайней нужде. Он предложил своей невесте расторгнуть помолвку, но она отказалась от своей свободы и настояла на женитьбе. Она выбрала свой путь и посвятила себя служению ему душой и телом, начав танцевать и петь на улицах, чтобы прокормить себя и его; она научила его плести корзины, так что он мог чувствовать себя не вполне зависимым от нее, а она продавала их столь успешно, что он постепенно даже начал небольшое торговое дело. Бедное дитя! А она казалась почти ребенком, но что за светлое лицо было у нее! Прославленное самоотречением и отвагой ее повседневной жизни. Неудивительно, что она завоевала симпатии добродушных и импульсивных неаполитанцев, которые смотрели на нее, как на героиню романа; и когда она проходила по улицам, нежно ведя своего мужа за руку, то не было ни одного человека в городе даже среди самых отъявленных и низменных негодяев, кто посмел бы нанести ей хоть малейшее оскорбление или кто отважился бы обратиться к ней с иным чувством, кроме уважения. Она была добра, невинна и честна; как же случилось, удивлялся я, что мне не удалось заслужить такого чистого сердца, как ее? Неужели одни только бедняки еще хранили старые добрые благодетели – честь и верность, любовь и преданность? Или в роскошной жизни богачей было что-то иссушающее благородство на корню? Очевидно, что детское воспитание ничего не может изменить в будущем характере человека, поскольку, не моя ли жена росла среди монахинь, известных своей простотой и святостью; не ее ли отец называл ее «чистым цветком на алтаре Мадонны»; и все же зло присутствовало внутри нее, и ничто не могло его уничтожить, поскольку даже религия в ее понимании была лишь средством изящного обмана, чем-то вроде театрального эффекта, служившего для того, чтобы скрыть ее природное лицемерие. Мои собственные мысли начали преследовать и утомлять меня. Я взял в руки книгу по философии и начал читать, чтобы хоть как-то отвлечь свой разум от бесконечных мыслей об одном единственном предмете. День тянулся медленно, и я был рад, когда наконец настал вечер, и Винченцо, заметив, что ночь будет холодной, затеплил камин в моей комнате и зажег лампы. Незадолго до ужина он вручил мне письмо, доложив, что оно только что прибыло с посыльным от графини Романи. На нем стоял мой собственный герб и печать. Я его распечатал; оно было подписано «Свято-Благовещенский монастырь» и сообщало следующее:

«Мой любимый! Я прекрасно добралась до места, монахини были очень рады меня видеть и вас сердечно здесь примут, когда вы соберетесь приехать. Думаю о вас ежеминутно, как счастлива я была этим утром! Вы выглядели таким влюбленным; отчего вы не всегда бываете столь откровенным с

Я смял эту записку в кулаке и яростно швырнул в горящее пламя камина. Нежный аромат духов от нее вызывал во мне тошноту – этот тонкий запах, словно крадущаяся за добычей виверра через путаницу тропических зарослей. Я всегда ненавидел душистую писчую бумагу, и я не единственный мужчина такого мнения. Она дает повод предположить, что на пишущих женских пальчиках присутствует какая-то ядовитая и заразная инфекция, которую она пытается скрыть при помощи химической смеси. Я не позволил себе остановиться на мысли об этой фразе «искренне ваша Нина», как она себя называет. Я предпочел возобновить чтение книги и продолжил его даже за ужином, когда Винченцо стоял позади меня в своей обычной молчаливой серьезности, соблюдая этикет, хоть я и чувствовал, что он смотрел на меня с некоторой заботливостью. Полагаю, что я выглядел уставшим и так же себя чувствовал, поэтому отправился спать необычно рано. Время тянулось для меня так медленно, что я не знал, наступит ли когда-нибудь конец всему этому? Настал следующий день и принес новые томительные часы ожидания, которые тянулись до самого заката, словно железная цепь узника; затем, когда серое зимнее небо вспыхнуло ненадолго красным цветом, когда вода стала похожа на кровь, а облака – на пламя, тогда несколько кратких слов, прилетевших по телеграфным проводам, раздразнили мое нетерпение, встряхнули душу и приготовили каждый нерв и мускул моего тела к стремительным действиям. Слова были лаконичными и четкими:

«Гуидо Феррари, Рим, графу Чезаре Олива, Неаполь. Приезжаю 24-го. Поезд прибудет в 6:30 вечера. Приеду к вам, как условились без изменений».

Глава 22

Наступил канун Рождества! День выдался чрезвычайно морозным с частыми зарядами сильного дождя, но к пяти часам вечера погода прояснилась. Облака, одетые в скучную серую униформу, начали разрываться и приоткрывать небольшие просветы бледно-голубого и ярко-золотого цвета; море казалось широкой атласной лентой, колеблемой и мерцающей опаловыми оттенками. Девочки-продавщицы цветов собирались в группы, наполняя воздух мягкими возгласами: «Цветы! Кому цветы!» и высоко поднимали заманчивые букеты – не связки падуба и омелы, что продают в Англии, а розы, лилии, жонкилии и сладкие нарциссы.

Магазины ломились от букетов и корзин с фруктами и цветами; внимание людей привлекала красочная выставка подарков на любой вкус и возраст, где можно было найти все: от коробки конфет за один франк, до драгоценной тиары за миллион. В то же время во многих окнах выставлялись модели Вифлеема с младенцем Иисусом в яслях на радость удивленным детишкам, которые после пристального разглядывания Его воскового образа убегали, держась за руки, в ближайшую церковь, где открывались рождественские детские сады, и там преклоняли колени, чтобы просить дорогого маленького Иисуса – их личного братика – не забывать о них с той простотой веры, что была столь же трогательна, сколь и невинна.