Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Оставшись наконец один в своей спальне, я не сразу отправился спать. Я снял темные очки, что мне так славно служили, и взглянул на себя в зеркало с некоторым любопытством. Я никогда не дозволял Винченцо входить в свою комнату ночью или утром, пока я еще был неодет, чтобы он не увидел меня без этого атрибута, который составлял главный элемент маскировки, поскольку в таком случае, мне кажется, что даже его выученное самообладание не выдержало бы искушения. Поскольку без моих очков я уже выглядел так же, как и прежде: молодым, энергичным, несмотря на седые волосы и бороду. Мое лицо, которое вначале казалось осунувшимся и усталым, теперь располнело и приобрело здоровый цвет; мои глаза, ораторы мыслей, ярко светились чистотой и огнем внутренней силы и физического здоровья. Я задавался вопросом, глядя на свое отражение, отчего я не выглядел больным? Душевные страдания, которые я постоянно испытывал, хоть и смешанные с неким мрачным удовольствием, должны были оставить больше нестираемых отпечатков на моем лице. Однако уже доказано, что не всегда пустоглазый, желтолицый и отчаявшийся человек действительно находится в серьезном жизненном затруднении, а чаще всего таковым является кто-нибудь весьма желчный и с пищеварительными проблемами, не знающий большего горя, чем неспособность удовлетворить свой аппетит изысканными деликатесами за столом.

Человек может обладать огромной физической силой и атлетическим телосложением, его лицо и наружность могут выражать самое гармоничное сочетание с его внутренними жизненными принципами, – и при всем этом его нервы могут оказаться настолько натянутыми, что он будет способен переживать более острые муки внутри своего сердца, чем если бы его тело медленно разрезали на части острыми ножами; причем все это не оставляет никаких следов на его внешности, пока молодость еще поддерживает его плоть и кровь. Так оно и происходило со мной; и я не представляю, что бы Нина сказала, если бы увидела меня без маски, как теперь, в одиночестве моей спальни. Эти мысли проходили через мой разум, и я мрачно посмеивался над ними. Я был обручен! Обручен со своей собственной женой и стал дважды суженым одной и той же женщины! Но какова разница между первым и вторым моим сватовством! Тогда не было большего глупца, чем я; не было столь обожающего, страстного и преданного! Теперь – нет жениха более мрачного, холодного, абсолютно безжалостного! Кульминация моего возмездия приближалась. Я смотрел сквозь пелену проходящих дней, как некто смотрит через телескоп в море, и я мог видеть конец истории, словно корабль-призрак: приближавшимся ни медленно, ни быстро, но неотвратимо и молчаливо. Я мог просчитать каждое событие и даже время, когда оно произойдет, и в конце не было никаких сомнений или возможности провала. Сама природа – солнце, луна и звезды, сменяющийся цикл сезонов – все, казалось, помогало мне восстановить законную справедливость. Человеческая двуличность может преуспеть в сокрытии истины лишь временно, но в конце концов правда восторжествует. Примите однажды решение, а затем следуйте ему неотступно, и вы будете удивлены той чудесной легкостью, с какой вам удастся осуществить все планы, при условии, что никакая врожденная слабость внутри вас не помешает и не заставит колебаться. Когда-то я был слаб, я знаю, очень слаб, а кроме того, меня никогда не дурачили жена и друг, но теперь моя сила была сравнима с силой того демона, что жил внутри меня. Моя кисть уже сомкнулась в железной хватке на глотках двух лживых, ничего не стоящих жизней, и не я ли клялся никогда не отдыхать и не отступать, пока моя месть не будет окончена? Я! Небо и земля явились свидетелями моей клятвы и теперь призывали меня к ее строгому исполнению.

Глава 20

Зима, или то, что в Неаполе ею зовут, настала быстро. Прошло еще немного времени, и воздух исполнился тем умеренным холодом и влажным мраком, которого было недостаточно для того, чтобы замораживать, однако вполне хватало, чтобы умерить городскую активность и угнетать человеческий дух. Однако беззаботные и веселые темпераменты всегда пользовались этим временем года для того, чтобы пить еще больше горячего кофе, чем обычно, и согревать ноги танцами с полуночи до утра. Холера уже превратилась в призрак прошлого: чистка города, санитарные меры предосторожности, о которых столько говорили и настойчиво их рекомендовали в целях предотвращения повторной эпидемии в будущем году, – все это было позабыто и отброшено, и смеющееся отрепье лишь иногда спотыкалось о могилы сотен погибших людей, будто это были ароматные цветочные вазы. «Сегодня! Сегодня!» – вот, каков был их девиз! Неважно, что было вчера или случится завтра, – оставьте заботу об этом Святым и Мадонне! И в конце концов есть рациональное зерно во всей их глупости, поскольку для многих людей самые горькие страдания произрастают из фатальной привычки оглядываться назад или смотреть вперед и никогда не жить сегодняшним днем. А затем пришло время Карнавала, который хоть и был лишен многих своих лучших ярких особенностей, однако по-прежнему прокатывался с грохотом по улицам Неаполя в том же красочном безумии, которое в былые времена сопровождало его предтечу – Вакханалию в честь бога Бахуса. Мне напомнили о приближении этого праздника утром двадцать первого декабря, когда я заметил некоторые трудности с самообладанием у Винченцо, которое то и дело, невзирая на все его усилия, прорывалось солнечной улыбкой, как будто некие приятные мысли о веселье будоражили его ум. Наконец он выдал себя, сдержанно поинтересовавшись о том, собирался ли я принимать какое-либо участие в карнавале. Я улыбнулся и покачал головой. Винченцо сначала засомневался, но наконец набрался мужества и сказал:

«Ваше сиятельство позволит мне…»

«Сделать из себя дурака? – прервал я его. – Ради Бога! В свое свободное время вы можете веселиться, как вам угодно; обещаю, что не потребую отчета о ваших действиях!»

Он остался очень довольным и стал служить мне с еще большим усердием, чем обычно. Когда он подавал завтрак, я спросил:

«Кстати, когда начинается карнавал?»

«Двадцать шестого, – ответил он с легким оттенком удивления. – Ваше превосходительство, конечно же, это знает».

«Да, да, – сказал я нетерпеливо. – Я это знаю, но позабыл. Я уже не так молод, чтобы держать в уме даты подобных глупостей. Что там за письма у вас?»

Он подал мне маленький поднос, полный официальных писем различной формы: некоторые пришли от знатных дам, которые просили «оказать им честь моей компанией», другие – от торговцев, просивших «оказать им честь стать их клиентом», – и все это, как обычно, от подхалимов женского и мужского пола, как я высокомерно полагал, когда их просматривал. И вдруг мой взгляд внезапно остановился на одном особом конверте квадратной формы и с черной рамкой, на котором отчетливо выделялся почтовый штемпель «Рим».

«Наконец-то!» – подумал я и тяжело вздохнул. Я повернулся к своему камердинеру, который как раз заканчивал полировать мою чашку и блюдце для завтрака:

«Вы можете идти, Винченцо!» – сказал я кратко. Он поклонился, и дверь бесшумно закрылась за ним. Медленно я сломал печать этого судьбоносного конверта, вынимая письмо от Гуидо Феррари, – собственноручно подписанный им приговор для себя!

«Мой лучший друг! – гласили его строки. – Вы догадались по черной рамке конверта о той прекрасной новости, которую я собираюсь вам сообщить. Мой дядя умер наконец, слава Богу! И оставил меня своим единственным и безоговорочным наследником. Я свободен теперь и, конечно, возвращаюсь в Неаполь немедленно, как только некоторые пустяковые формальности будут завершены. Я полагаю, что могу планировать возвращение на 23-е или 24-е число, однако телеграфирую вам точную дату и, если возможно, точный час своего прибытия. Вы очень меня обяжете, если не станете сообщать об этом графине, поскольку я бы хотел сделать ей сюрприз. Бедняжка! Она была так одинока, и я бы хотел увидеть первый восторг и удивление ее прекрасных глаз! Вы поймете это, не правда ли, друг, или это покажется вам глупым? В любом случае с моей стороны было бы грубостью держать вас в неведении относительно своего возвращения, и я знаю, что вы посмеетесь над моим желанием сокрыть это от Нины. Как она будет счастлива, и что за прекрасный карнавал мы отпразднуем вместе этой зимой! Не думаю, что когда-либо я был так счастлив; возможно, это связано со столь значительным пополнением моих карманов. Я очень рад этим деньгам, поскольку они поднимают меня на ступень выше к ее положению. И хотя все ее письма ко мне были наполнены крайней нежностью, я все же думаю, что теперь она будет обо мне еще лучшего мнения. Что касается вас, мой дорогой граф, вернувшись, я первым делом возвращу с процентами тот значительный долг, которым я вам обязан, – тем самым моя честь будет удовлетворена, а вы, я уверен, будете лучшего мнения о