Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

«Вполне уверена! – последовал твердый ответ. – Разве я не люблю вас! И вы не всегда ведь будете больны – вы выглядите такими сильным».

«Я силен в некоторой степени, – сказал я, неосознанно выпрямляясь во весь рост. – У меня еще есть сила в мышцах, если на то пошло, однако моя нервная система полностью расстроена. Я… Что, что случилось? Вы больны?»

Она вдруг смертельно побледнела, а ее глаза выразили удивление и ужас. Думая, что она сейчас упадет в обморок, я простер вперед руки, намереваясь удержать ее от падения, но она тревожным, но учтивым жестом отстранила их.

«Ничего, – пробормотала она слабо, – лишь внезапная слабость; я вообразила невесть что! Скажите мне, вы не родственник семье Романи? Когда вы только что вот так выпрямились, то стали так похожи на Фабио! Я вообразила, – она содрогнулась, – что вижу его призрак!»

Я поддержал ее и усадил на стул рядом с окном, которое распахнул для того, чтобы впустить воздух, хотя вечер и был холодным.

«Вы устали и переутомились, – сказал я успокаивающим тоном, – у вас очень впечатлительная натура. Нет, я не принадлежу к семье Романи, хотя, возможно, я обладаю схожей манерой поведения. Многие мужчины похожи в этом отношении. Но вы не должны давать воли подобным фантазиям. Вам следует хорошенько отдохнуть и скоро все наладится».

Я налил стакан воды и подал ей. Она медленно выпила, откинувшись на спинку стула, на который я ее усадил, и в молчании мы оба любовались ноябрьской ночью в окне. Светила луна в дымке движущихся облаков, которые то и дело раздвигались в стороны, открывая ее мертвенную бледность, словно беспокойный дух обманутой и убитой дамы. Поднимавшийся ветер мрачно стонал среди увядавших лиан и шумел тяжелыми ветвями огромного кипариса, который стоял на газоне, как огромный плакальщик, одетый во все черное, в ожидании лесных похорон. Здесь и там упало несколько крупных дождевых капель, словно внезапные слезы, насильственно выжатые из черного сердца небес. Моя жена задрожала.

«Закройте окно! – попросила она, оглянувшись на меня, стоявшего позади нее. – Мне уже гораздо лучше. Это было так глупо. Не знаю, что на меня нашло, но на секунду я испугалась – так испугалась вас!»

«Не могу назвать эти слова комплиментом для будущего мужа, – заметил я тихо, когда закрывал и запирал окно, выполняя ее просьбу. – Не должен ли я просить прощения?»

Она нервно рассмеялась и поиграла бриллиантовым колечком.

«Еще не слишком поздно, – подытожил я, – если, поразмыслив хорошенько, вы передумаете выходить за меня, то вам нужно только сказать об этом. Я приму свою судьбу с хладнокровием и не стану вас винить».

Тут она встревожилась и поднялась на ноги, умоляюще положив свою руку на мое плечо.

«Вы точно не обижены? – сказала она. – На самом деле я вас не испугалась, знаете, это была лишь глупая фантазия – я даже не могу ее объяснить. Но сейчас я в порядке и очень счастлива. Зачем, зачем мне терять вашу любовь? Вы должны стать моим!»

И она ласково прикоснулась губами к моей руке. Я аккуратно высвободил ее и погладил ее волосы с почти отцовской нежностью, а затем спокойно сказал:

«Если так, то мы обо всем договорились. Позвольте дать вам совет: воспользуйтесь этой ночью для длительного отдыха – ваши нервы слабы и несколько взвинчены. Вы желаете, чтобы я держал нашу помолвку в тайне?»

Она на секунду задумалась, а затем ответила задумчиво:

«Возможно, пока так будет лучше. Хотя, – и она усмехнулась, – было бы забавно посмотреть на то, как другие женщины станут ревновать и завидовать моей удаче! И все же, если эта новость просочится в круг наших знакомых, то – кто знает? – она может случайно дойти и до ушей Гуидо и тогда…»

«Я вас понимаю! Вы можете рассчитывать на мое молчание. Спокойной ночи, графиня!»

«Зовите меня Нина», – мягко пролепетала она.

«В таком случае, Нина, – сказал я с некоторым усилием, целуя ее, – спокойной ночи! И пусть ваши сны будут обо мне!» На это пожелание она ответила благодарной улыбкой, и когда я выходил из комнаты, она помахала рукою на прощание. На ней блеснул мой бриллиант, словно маленький огненный язычок; свет исходил от розовых ламп, свисавших с расписного потолка, и красиво подчеркивал все изящное очарование моей жены, придавая ей воздушную мягкость и нежное сияние; и когда я шагнул прочь из дома в ночной воздух, тяжелый от угрожающего мрака надвигающейся бури, картина ее прекрасного лица и фигуры мерцала перед моими глазами, словно мираж: блеск ее волос сверкнул в глазах, как маленькие огненные змейки, маленькие ручки, казалось, призывали меня, а ее губы будто оставили ожоги на моих губах. Погруженный в мучительные мысли я часами бродил по улицам. Наконец разразилась буря; дождь полил как из ведра, но, не заботясь о ветре и погоде, я брел вперед, как покинутый всеми изгой. Я казался единственным выжившим человеком в этом мире ярости и темноты. Рев и раскаты грома, яростный шум волн, стремительно разбивавшихся о берег, хлесткие потоки дождя, что падали на мою беззащитную голову, – ничего из этого я не чувствовал и не замечал. Бывают моменты в жизни человека, когда обычные физические ощущения цепенеют под давлением сильных мук сердца, когда возмущенный дух, страдая от пережитой мерзкой несправедливости, забывает ненадолго о своем тесном и убогом глиняном вместилище. Похожее настроение завладело мною тогда, я полагаю, поскольку самого процесса ходьбы я практически не осознавал. Казалось, чудовищное одиночество направляло меня, а мое собственное создание молчало. Я представлял себе, что даже элементы зла избегали меня, в то время как я шел, что не существовало больше ничего во всей вселенной, кроме меня самого и задуманного черного ужаса под названием Месть. Внезапно весь туман моих мыслей рассеялся, и я вышел из глухого и слепого оцепенения. Луч света живо заплясал перед моим взором, сопровождаемый разрушительным раскатом грома. Я увидел, к какому концу своего дикого путешествия я пришел! Эти тяжелые ворота, этот таинственный участок земли, эти призрачные мерцания неподвижных белых мраморных плит, появлявшихся из мрака, – я знал все это слишком хорошо – это было кладбище!

Я смотрел сквозь железную ограду с болезненным интересом человека, который смотрит на поднимающийся занавес перед последней сценой разыгрываемой трагедии. Вспышка света еще раз прошила небо и на короткое мгновение выхватила из мрака отдаленные очертания мраморного склепа Романи. Здесь драма началась, но где же она закончится? Очень медленно всплыло в моей памяти лицо потерянной дочки: молодое серьезное лицо, каким оно выглядело в тот момент, когда спокойная, сверхъестественно мудрая улыбка Смерти упокоилась на нем; и тогда странное чувство сожаления охватило меня, сожаление о том, что ее тело лежало не в фамильном склепе, а отдельно, в сырой земле под потоками неутомимого дождя. Мне захотелось вытащить ее из холодного ложа, перенести в какой-нибудь дом, где был свет, тепло и смех, отогреть ее в своих объятиях и снова вернуть к жизни; и когда мой мозг играл этими глупыми фантазиями, то редкие горячие слезы сами выступили на глазах и, стекая, обожгли щеки. Эти слезы меня оживили, постепенно и с большим трудом натянутые струны моих нервов расслабились, и я восстановил свое обычное самообладание. Намеренно отвернувшись от призывавших меня могильных камней, я побрел обратно в город сквозь бушующий шторм, на этот раз твердым шагом и полностью осознавая маршрут. Я добрался до отеля не раньше полуночи, но для Неаполя это было не поздно, так что мое ночное прибытие и беспорядок внешнего вида не слишком возбудили любопытство толстого французского швейцара.

«Ах, Боже мой! – вскричал он. – Господин, должно быть, попал в сильную бурю без всякой защиты! Почему господин не прислал за экипажем?» Я легко прервал его причитания, бросив пять франков на его всегда готовую ладонь, уверив в том, что я поистине насладился новыми ощущениями от прогулки под дождем, после чего он улыбнулся и поздравил меня с той же энергичностью, с какой до этого мне сочувствовал.

Когда я добрался до комнат, мой камердинер Винченцо уставился на мой мокрый и растрепанный костюм, однако сохранил таинственное молчание. Он быстро помог мне переодеться в теплый халат, а затем принес стакан выдержанного портвейна, исполнив все эти обязанности с видом такой невозмутимой серьезности, что я внутренне поразился выдержке этого парня. Когда я уже собирался отходить ко сну, то протянул ему наполеондор. Он посмотрел на него задумчиво и вопросительно, затем сказал:

«Ваше сиятельство желает что-то приобрести?»

«Всего лишь ваше молчание, друг мой! – ответил я со смехом. – Поймите меня, Винченцо, вы сослужите лучшую службу и мне, и себе, если не будете удивляться и задавать вопросов. Счастлив тот слуга, кто, привыкнув видеть своего хозяина каждую ночь пьяным, клянется окружающим, будто никогда не встречал второго такого трезвенника и истинного джентльмена. Это как раз ваш характер, Винченцо, не отступайте от него, и мы с вами не поссоримся». Он серьезно улыбнулся и положил в карман мой золотой без единого слова, как истинный тосканец, каковым он и являлся. Сентиментальный слуга, чьи возвышенные чувства не позволяют ему принять порой некие «дополнительные» чаевые, вы можете быть уверены, полный вздор. Я никогда в таких не верил. Труд всегда имеет свою цену, а что может быть более тяжким трудом в его возрасте, чем хранить честность? Что может быть труднее, чем хранить молчание о чужих проделках? Столь титанические задачи заслуживают поощрения! На камердинера, который привык брать взятки в качестве дополнения к своей зарплате, всегда можно рассчитывать; если же ему не доплачивать, то даже святые Небеса не смогут удержать его язык.