Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

«Послушайте! – сказал я нетерпеливым, почти бешеным голосом. – Не смейтесь так! Это раздражает мои нервы и ранит меня! И я скажу вам причину. Однажды, очень давно в моей юности, я полюбил женщину. Она была не такой, как вы, – нет! – поскольку она оказалась обманщицей! Лгуньей до мозга костей, и в каждом сказанном ею слове звучала лишь одна ложь. Вы меня понимаете? Она совсем была на вас не похожа, абсолютно! Но она смеялась надо мной – она захватила мою жизнь и сломала ее, она разбила мне сердце! Теперь все это в прошлом, и я никогда о ней не вспоминаю, и только ваш смех напомнил мне сейчас о ней! – и я взял ее за руки и поцеловал их. – Я рассказал вам историю из моей глупой юности – забудьте ее и простите меня! Вам пора готовиться к отъезду, не правда ли? Если я смогу вам чем-то быть полезен – сообщите, вы знаете, где меня найти. До свиданья! Да пребудет с вами мир и чистая совесть!»

И я положил свою горящую руку на ее голову, украшенную тяжелой копной золотых волос. Она посчитала этот жест благословением. Я же – один Бог знает, что подумал; определенно, если бы проклятия могли быть наложены так легко, то мое проклятие короновало бы ее в тот момент! Я не смел дольше испытывать судьбу, задерживаясь в ее обществе, и без единого слова или взгляда я вышел из дома и поспешил прочь. Я знал, что она была удивлена и одновременно очень довольна тем, что сумела пробудить во мне движение каких-то эмоций, однако я даже не обернулся, чтобы поймать ее прощальный взгляд. Я просто не мог, я чувствовал себя больным от себя и от нее. Я буквально разрывался на куски между любовью и ненавистью, – любовью, порожденной в основном физическим влечением, и ненавистью, что явилась результатом глубокой душевной раны, лекарство от которой вряд ли могло быть найдено. Как только я оказался за пределами влияния ее изумительной красоты, мой разум успокоился, и обратная поездка в отель в моем экипаже сквозь сладкую печаль декабрьской погоды охладила пылающее возбуждение моей крови и вернула самообладание. День был превосходным – ярким и свежим, морской привкус ощущался в воздухе. Воды залива отливали стальной синевой, переходящей в темно-зеленый оливковый цвет, и мягкий туман окутывал берега Амальфи6, как серая вуаль, расшитая серебром и золотом. Вниз по улицам направлялись женщины в разноцветных одеждах, неся на головах корзины, заполненные до верху сочным виноградом, аромат которого наполнял окружающий воздух; оборванные и грязные дети бегали по улицам, отбрасывая спутанные темные волосы прочь с их красивых глаз, подобных глазам дикой антилопы; они носили в руках букеты из роз и нарциссов с сияющей как солнце улыбкой, предлагая прохожим купить их ради Христа, который скоро вновь придет на землю!

Колокола звонили на всех церквях в честь Святого Томассо, чей праздник тогда отмечался, и по этому поводу город окутала атмосфера всеобщего веселья, которая на самом деле характерна всем континентальным городам, но которая представляется столь странной гордому лондонцу, когда он впервые видит так много очевидно беспричинного веселья. Он, привычный к искусственному смеху, который может вызвать только случайный поход в театр, где показывают «оригинальную» английскую версию французской комедии, не может понять, что эти глупые неаполитанцы постоянно смеются, размахивают руками и кричат просто потому, что они счастливы, что живут. И после еще более пристальной оценки он приходит к выводу, что все они просто канальи – отбросы общества, и что он, и только он, являет собой пример лучшего представителя человеческого рода, образец цивилизованной респектабельности. И в наших сердцах мы, «приземленные» иностранцы, жалеем то жалкое зрелище, которое он представляет собой, и мы надеемся, что когда-нибудь он наконец стряхнет путы своих предубеждений и привычных взглядов на жизнь и сможет наслаждаться жизнью почти так же, как и мы!

По пути я заметил небольшую толпу на углу одной из улиц – жестикулирующую, смеющуюся толпу, которая слушала уличного артиста, – пухленького парня, у которого все стихи Италии висели на кончике языка и который мог составить поэму на любой предмет или акростих на любое имя с потрясающей ловкостью. Я остановил экипаж, чтобы послушать его исполненные экспромтом стихи, многие из них были и впрямь очаровательны, и подал ему три франка. Он подбросил их в воздух один за другим и поймал ртом, как будто проглатывая на лету, а затем с неповторимой гримасой он перевернул свою рваную кепку и сказал: «Я все еще голоден, ваше сиятельство!», чем вызвал новый взрыв хохота у своей аудитории. Это был бессовестный весельчак, и его отличное настроение заслуживало еще нескольких серебреников, которые я ему дал, что побудило его пожелать мне «отличного аппетита и улыбки Мадонны!» Вообразите себе какого-нибудь лорда Лауреата премии Англии стоящим на перекрестке Риджн Стрит и глотающего полпенса за свои рифмы! Тем не менее, такие гордецы, чьи имена непонятным образом прославлены в Великобритании, если бы встретились с подобным уличным импровизатором, могли бы почерпнуть немало материалов для своих «великих поэм». Далее я встретил группу добытчиков кораллов в красных шапках, окруживших переносную печь, на которой жарились каштаны, потрескавшиеся по глянцевым бокам и изумительно ароматные. Мужчины весело напевали знакомую мне песню под аккомпанемент старой гитары. Подождите, где же я уже слышал ее?

«Sciore limoneLe voglio far mori de passioneZompa llari llira!»

Ха! Теперь я вспомнил. Когда я выкарабкивался из склепа через бандитский лаз; когда мое сердце предвкушало сказочное счастье, коему не суждено было настать; когда я еще верил в любовь и дружбу; когда я видел сияющее на морской глади солнце и подумал – бедный дурак! – что эти длинные лучи были похожи на миллионы золотых радостных флагов, поднятых вверх в честь моего счастливого освобождения от смерти и возвращения к свободе, – именно тогда я и услышал голос моряка в отдалении, напевавший эту песню, и я наивно вообразил, что ее страстные строки говорили именно обо мне! Ненавистная музыка – самая горькая сладость! Вспомнив то время, я захотел закрыть руками уши, чтобы не слышать ее звука. Поскольку тогда у меня еще было сердце, бьющееся, страстное, чувственное и живое для проявления нежности или сочувствия, а сейчас оно было мертвым и холодным, как камень. Лишь его труп ходил повсюду со мной, утягивая за собою вниз, в ту одинокую могилу, где оно лежало и где также остались похороненными многие дорогие заблуждения, такие, как горькие сожаления, молящие воспоминания, и, конечно, неудивительно, что их маленькие призраки поднимались и преследовали меня, говоря: «Не будешь ли ты оплакивать эту потерянную сладость? Не отступишь ли перед такими воспоминаниями? Разве не желаешь ты вернуть былое счастье?». Однако пред всеми подобными приходящими искушениями моя душа оставалась глухой и неумолимой. Справедливость, суровое и неотступное правосудие было тем единственным, чего я искал и хотел добиться.

Возможно, вам трудно представить, как можно вынашивать столь длительный план возмездия? Если вы, читающий эти строки, англичанин, то я знаю, что это покажется вам непостижимым. Холодная кровь северянина вместе с его открытым бесхитростным характером, признаюсь, имеет свои преимущества перед нами в вопросах личных обид. Англичанин, как я слышал, просто не способен к длительному взращиванию смертельного негодования внутри себя даже по отношению к неверной жене, ведь он слишком равнодушен, он считает это ниже его достоинства. Однако мы, неаполитанцы, мы способны пронести «вендетту» через целую жизнь и даже передать ее по наследству будущим поколениям! Это не хорошо, скажете вы, так аморально и не по-христиански. Несомненно! Мы в душе наполовину язычники, мы – таковы, какими нас делает наша страна и наши традиции. Понадобится второе пришествие Христа, чтобы научить нас прощать тех, кто бессовестно нас использовал. Доктрина милосердия представляется нам красивой легендой, принципом для слабаков, пригодным только для детей и священников. Кроме того, простил ли сам Иисус иудеев? Евангелие об этом умалчивает!

Придя в отель, я почувствовал себя измученным и уставшим. Я решил предаться отдыху и никого не принимать в тот день. Пока я отдавал Винченцо соответствующие распоряжения, одна мысль пришла мне в голову. Я зашел в кабинет и отпер секретер. Внутри лежал прочный кожаный кейс. Я вынул его и попросил Винченцо открыть. Он так и сделал, не выказав ни капли удивления, когда пара богато украшенных резьбой пистолетов предстала его взору.

«Хороши?» – спросил я в своей обычной манере.

Мой слуга взял их в руки и критически осмотрел по очереди.

«Они нуждаются в чистке, ваше превосходительство».

«Верно! – ответил я кратко. – Так почистите их и приведите в должный порядок. Они могут мне потребоваться вскоре».