Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

«Бедняжка! – скажет общество, надевая очки, чтобы внимательнее рассмотреть прекрасную героиню последнего аристократического скандала. – Ее муж был таким грубияном! Не удивительно, что она влюбилась в этого лорда Такого-то! Большая ошибка с ее стороны, конечно, но она так молода! Она вышла замуж в шестнадцать лет, еще совсем ребенком! Она не могла знать своих желаний!»

Муж, о котором шла речь, мог быть лучшим и самым галантным из всех людей – ничего общего с грубияном – и все же он всегда представляется чем-то таким ужасным и не заслуживает симпатий. И, кстати, довольно примечательно, что все прекрасные, знаменитые и печально известные женщины «вышли замуж в шестнадцать». Как же это происходит? Я могу понять, что в южном климате Италии девушки полностью созревают к шестнадцати годам, а к тридцати уже успевают состариться. Однако я не понимаю в этом отношении англичанок, которые в свои шестнадцать лет являются не самыми желанными и довольно неловкими инженю, с полным отсутствием прелести и очарования и чьи разговоры всегда бессмысленны и глупы для тех, кто вынужден их выслушивать. Тем не менее, эти шестнадцатилетние браки являются единственной причиной многочисленности плодовитых английских семей, полных рослыми сыновьями и дочерьми. А также удобно оправдывают чрезмерный макияж и крашеные волосы резвых английских Матрон. Будучи молодыми (как они благородно заявляют), они хотят выглядеть еще моложе. «Их лучшие года!» Если мужчины не видят внутреннего содержания за тонкой завесой притворства, то они сами во всем виноваты. Что касается меня, то я верю в старую добрую легенду об Адаме и Еве, которые согрешили, и пало проклятие, – проклятие на мужчину, которое он несет на себе и по сей день. Господь сказал:

«За то, что (и запомните это!) ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него», (дерево и фрукт, бывшие злом, были изначально предложены женщиной мужчине), «проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей!»

Чистейшая правда! Проклятие лежит на всех, кто чрезмерно доверяется женщине, печаль – на всех, кто поддается ее чарующей лести. Какая польза от ее слабого оправдания в древней истории, что «змей обольстил меня, и я ела»! Она что никогда не слышала, что ее не могут обольстить помимо ее воли? Слабость и предательство уже сидели в ней и до сих пор там обитают. Горечь этой отравы пропитывает все. Женщина искушает – мужчина поддается, и врата Рая, – Рая чистой совести и незапятнанной души, захлопываются перед ними. На веки вечные Божественное обвинение отзывается эхом, словно грохочущий гром сквозь облака сменяющихся поколений; на веки вечные мы подсознательно повторяем это в наших собственных жизнях в полном объеме, пока сердце не заболевает и не утомляется разум; и мы жаждем конца всего этого, который являет собой смерть, – смерть – эта таинственная тишина и темнота, от которой мы иногда дрожим, задаваясь неопределенным вопросом: может ли она быть хуже, чем жизнь?

Глава 19

Более десяти дней минуло со смерти Стелы. Ее мать просила меня взять на себя ответственность за организацию похорон, провозгласив себя слишком больной, чтобы чем-либо заниматься. Я был вполне рад исполнить ее просьбу, поскольку у меня появилась возможность избрать иное место для захоронения девочки, минуя фамильный склеп Романи. Я не мог вынести мысли о том, что это маленькое взлелеянное мною тельце будет лежать и распадаться в том ужасном месте, где я пережил столь мучительные кошмары. Поэтому, проинформировав всех, кого следовало, что я действую по распоряжению графини, я выбрал прелестное место на открытом участке кладбища, рядом с тем деревом, где я услышал пение соловья в часы моего наивысшего отчаяния и страдания. Здесь моя малышка и была положена, чтобы навечно упокоиться на груди матери-земли, и я плотно обсадил прекрасными фиалками и первоцветами это место, а на простом белом мраморном кресте, венчавшем собой могилу, я выгравировал слова: «Исчезнувшая звезда». И добавил имена ее родителей, дату рождения и смерти. С тех пор как со всем этим было покончено, я видел свою жену несколько раз. Для меня она всегда была дома, хотя, конечно же, ради приличия и после смерти ребенка она отказывала в приеме всем остальным. Выглядела она даже прекраснее, чем обычно; настроение хрупкой слабости, которое она напустила на себя, подходило ей столь же удачно, как и нежная белизна – к лилии в оранжерее. Она отлично знала всю власть своей красоты и с ее помощью делала энергичные попытки меня очаровать. Но я изменил свою тактику: я уделял ей нарочито мало внимания и приходил проведать не ранее, чем получал ее очень настойчивое приглашение. Все комплименты и намеки с моей стороны прекратились. Отныне она ухаживала за мной, а я принимал ее ухаживания с безответным молчанием. Я играл роль молчаливого и сдержанного мужчины, который предпочел бы читать какой-нибудь древний и глубокомысленный трактат по метафизике всему очарованию ее компании. Нередко, когда она вдруг срочно желала меня увидеть, я просиживал в ее гостиной, переворачивая страницы книги и притворяясь полностью увлеченным чтением, в то время как она из своего бархатного кресла глядела на меня с милой задумчивостью, изображая уважение и нежное восхищение прекрасно наигранным выражением своего лица, которое, кстати, сделало бы честь и самой Саре Бернар5. Мы оба получали известия от Гуидо Феррари. Его писем к моей жене я, конечно, не читал, однако она говорила мне, что «он был весьма шокирован и потрясен известием о смерти Стелы». Его послание, адресованное мне, было иного содержания: «Вы сможете понять, мой дорогой граф, что я не слишком опечален смертью ребенка Фабио. Если бы она продолжала жить, то ее присутствие, признаюсь, стало бы постоянным напоминанием для меня о тех вещах, которые я предпочел бы забыть. Она меня никогда не любила, и она могла бы стать причиной больших проблем и неудобств, так что в целом я даже рад, что ее больше нет».

Далее в своем письме он сообщал мне:

«Мой дядя уже стоит на пороге смерти, но хотя эта дверь для него и широко открыта, он все никак не соберется шагнуть внутрь. Его сомнения не продлятся слишком долго, как доктора говорят, но в любом случае я очень надеюсь, что мне не придется слишком долго ждать, иначе я вернусь в Неаполь, пожертвовав своим наследством, поскольку я не знаю отдыха и очень несчастлив вдали от Нины, хоть и уверен, что она находится под вашей надежной защитой».

Я прочитал этот последний параграф своей жене, внимательно наблюдая за ее реакцией, когда медленно произносил содержащиеся в нем слова. Она выслушала, и яркий румянец залил ее щеки – румянец возмущения – и брови нахмурились тем негодованием, которое я так хорошо знал. Ее губы сложились в сладковатую и холодную улыбку, когда она тихо произносила:

«Должна вас поблагодарить, граф, за то, что вы показали мне, до какой степени дошла дерзость синьора Феррари. Я удивлена той манерой, в которой он вам это пишет! Дело в том, что привязанность моего покойного мужа к нему была столь сильна, что теперь он претендует на свое мнимое право, воображая, будто я действительно его сестра, и что он может тиранить меня, как иногда поступают старшие братья! Я очень сожалею, что была столь терпелива к нему и позволила слишком много свободы».

Чистая правда! Так я подумал и горько улыбнулся. Я теперь находился в самой горячей точке игры – следующий ход нужно было сделать быстро, больше не оставалось времени на сомнения и размышления.

«Я полагаю, мадам, – сказал я, тщательно взвешивая слова, когда складывал письмо от Гуидо и убирал его в карманную записную книжку, – что синьор Феррари горячо стремится стать кем-то большим, чем братом для вас, и весьма в скором времени».

Ох, великолепное женское лицемерие! Не удивительно, что они добиваются такого успеха на театральных подмостках, игра – это часть их природы, составляющая дыхание жизни! Без всяких признаков смущения она подняла свои честные глаза в показном удивлении, затем издала маленький презрительный смешок.

«В самом деле! – сказала он. – Тогда, я боюсь, синьор Феррари обречен на разочарование в своих устремлениях! Мой дорогой граф, – и тут она поднялась и мягко поплыла над полом через комнату ко мне тем грациозным скользким шагом, который чем-то всегда напоминал мне приближение пантеры, – вы действительно хотите сказать, что его смелость достигла такого размера, что – это слишком абсурдно! – он надеется на мне жениться?» И опустившись в соседнее кресло, она глядела на меня со спокойным ожиданием. Растерявшись от такой двуличности этой женщины, я ответил кратко:

«Я полагаю, что так! Он сообщил мне не больше этого». Она презрительно улыбнулась: