Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Симеон по приезде в Тобольск в первом же письме к царю отдает ему отчет о состоянии епархии и сообщает, что он во всех церквах приказал совершать богослужение единогласно и разослал соответствующий приказ священникам во все сибирские города. Одновременно он предлагает учредить три новых собора с протопопами, помимо единственного существовавшего в Тобольске[640].

В Новгороде Никон продолжал реформу по всем направлениям. Что касается богослужения, то, помимо единогласия, он напоминает соловецким монахам правило, которое обязывает их снимать в некоторых случаях скуфьи, и запрещает им примешивать в тесто для раздаваемых просфор ржаную муку[641]. Он чрезвычайно строг в отношении всего, что касается дисциплины духовенства, требует привода издалека провинившихся, чтобы держать их на цепи под своим надзором, отрешает их от должности и безжалостно отлучает их[642]. Что касается быта, то, помимо пьянства, он принимается, например, за старый обычай поединков, где противники орудовали дубинками с оловянными булавами; раз навсегда пресекает их, приказывая изъять эти дубинки и сжечь на глазах у всех как дьявольские орудия[643]; он не ограничивается тем, что кормит во время голода голодающих, но открывает еще и четыре приюта для сирот; он не только посещает тюрьмы, но и освобождает несчастных, заключенных там без всякого основания. Царь облек его специальными правами, чтобы контролировать действия гражданских властей[644].

Едва только Павел обосновался на своей епископской, наискромнейшей во всей Руси кафедре в Коломне, как у него завязались конфликты с приказными царя. Поп Максим из Ефремова был приговорен воеводой Данилой Карповым к тому, чтобы заплатить дворянину Свириду Поволяеву шесть рублей. Поп пожаловался своему епископу. Епископ Павел написал благочинному в Ефремове приказ всем священникам не допускать в церковь воеводу с семьей, а равно и всех его дьяков. Затем Павел самолично отправился в Ефремов, чтобы взять под свое покровительство Максима. Ввиду того, что этот поп Максим, по крайней мере по словам воеводы, был человеком очень грубым и поэтому не особенно достойным, Павел, очевидно, защищал в нем скорее права духовного сана, чем человека как такового[645].

Игумены, архимандриты, протопопы не пишут распоряжений, а действуют. В Костроме Герасим и Даниил преследуют пьяниц и скоморохов[646]. В Муроме красноречивый, неукротимый Логгин вводит проповедь: он объясняет Евангелие и бичует пороки[647].

Под влиянием боголюбцев во всей Московии началась великая битва. С одной стороны, был необычайный энтузиазм, рвение, граничащее с ригоризмом, налагающее на мирскую жизнь тяготы монастырской аскезы[648]. Повсюду воспевают новых святых, пишут их жития, составляют в их честь службы, строят обширные церкви с многочисленными куполами, великолепно украшенные фресками и иконами[649]. Становятся все более и более требовательными в отношении пения, вырывают друг у друга книги Печатного двора. С другой стороны, прежнее равнодушие противопоставляет ревнителям пассивное сопротивление; в результате страсти разгораются, поднимается оппозиционное настроение против духовенства: «Церковь! Да ведь она наша, мы в ней играем», – говорят мальчишки; «Мы в ней пируем», – говорят взрослые. «Поп, служи свою обедню, а нас оставь в покое» – «Твой митрополит тебе приказывает – прекрасно! Мы же – царевы люди»[650]. Реформаторы находятся в затруднительном положении. Возмущение, вызванное многими причинами, бурлит: тут и дороговизна хлеба в городах, и тяготы налогового обложения, которые становятся все более ощутимыми, тут и меры, предпринимаемые помещиками против дотоле свободных посадских людей, и усиление крепостничества. Родес писал весной 1650 года: «Едва пламя восстания погаснет в одном месте, как оно вспыхивает в другом. Можно сказать, что повсюду под холодным пеплом таится скрытое пламя»[651]. Но ревнители идут своим путем. Они твердо следуют задаче, которую они себе наметили.

VII

Великий пост 1654 года

Из года в год, в особенности с момента возникновения кружка боголюбцев, религиозный подъем при приближении Великого поста все увеличивался. В 1652 году Пасха выпала на 18 апреля; Пятидесятница начиналась 1 марта. Архиереи направились в Москву на очередной Собор, приуроченный к Неделе Православия: на этом Соборе вместе с Никоном, прибывшим из Новгорода еще на Рождество[652], присутствовали ближайшие помощники патриарха, митрополиты Серапион Крутицкий, Корнилий Казанский, Серапион Суздальский, Варлаам Ростовский, Маркел Вологодский, Мисаил Рязанский и Михаил, митрополит Сербский[653]. 8 марта состоялось первое заседание.

Главный вопрос, поставленный в повестку дня, по-видимому, касался опасности, которую представляли собой иностранцы: их приезжало в Московию все больше и больше; то были военные, купцы, всевозможные мастера, дипломаты. Те, которые были в Москве только проездом, были менее опасны, но другие устраивались на Руси на житье надолго; покупали дома, получали их от царя в награду за свои услуги, а также земли, заселенные крестьянами. Все они были знакомы с техникой, дотоле неведомой на Руси, почитали себя безгранично выше русских; однако же сами они по большей части были только хищными авантюристами, морально неразборчивыми и без всяких религиозных убеждений. Их поведение возмущало московское общественное мнение. В 1649 году пришлось запретить пребывание внутри страны английским купцам, привозившим это проклятое зелье – табак[654]. Полковник Лесли, шотландец, бывший на службе у царя Михаила и очень осмотрительно стушевавшийся после падения Смоленска, снова в 1647 году был принят на службу. Он тут же получил где-то на Волге в дар имение; его жена, помимо всякого рода жестокостей и невыносимых притязаний, заставляла прислугу есть собачье мясо, и как раз в пост; в один прекрасный день она дошла до такого бесстыдства, что бросила в огонь икону; сам же полковник с одним из своих гостей, неким лейтенантом Томпсоном, забавлялся стрельбой, целясь в крест посадской церкви. Это было уже сверх всякой меры: власти обратили внимание на жалобы крестьян, и нечестивцы были арестованы[655]. Расследование этого дела, шедшее как раз во время заседания Собора, естественно оказало свое влияние на его решения. Старый закон, часто остававшийся втуне, касавшийся запрета любому православному служить у «некрещеных» иностранцев, был снова торжественно возобновлен, причем нарушителям запрета за первое ослушание угрожало наказание батогами, за второе – кнутом, за третье еще кнутом с урезанием обоих ушей, с ссылкой в Сибирь. Помимо этого было постановлено лишить иностранцев-неправославных их имений, пусть они принимают крещение![656]

В донесениях Родеса, торгового агента королевы Христианы, очень умного и прекрасно осведомленного дипломата, слышится отголосок того волнения, которое было вызвано этими мерами в московской колонии иностранцев. Указ относительно слуг, сообщает он, выполняется неукоснительно: заинтересованные лица представили свои челобитные, но это оказалось напрасным. Стрельцы вторгались отрядами от десяти до двадцати человек к иностранным офицерам и купцам, обыскивали их дома и, если находили там русских, забирали их и уводили. «Старые немцы», как они себя называли, то есть иностранцы, обосновавшиеся на Руси со времени предыдущего царствования, обратились с челобитной, в которой они брали на себя обязательство соблюдать Великий пост как для себя, так и для своих людей: им ответили, что им остается только принять крещение! Конфискация имений была не только тягостной мерой – это было настоящее разорение. Много офицеров, говорит все тот же Родес, подали в отставку; впрочем, они возобновили свою просьбу в день именин царя, то есть 17 марта, но ответ все не поступал. Шотландец полковник Джонс заявил боярину Илье Милославскому, что он не желает нигде служить как язычник: если его считают таковым, пусть дадут ему отставку! Большинство, из боязни лишиться своих прекрасных поместий, принимали православие. Жан де Грон, чтобы облегчить иностранцам переход в православие, предложил, между прочим, чтобы новообращенных не заставляли проклинать их прежнюю веру[657]. Уже более ста двадцати «старых немцев», по имевшимся данным, находились в монастырях, чтобы приготовиться к крещению[658]. Духовник царя как будто обещал, что, если ему дадут свободу действий, он постарается сделать так, чтобы к празднику св. Симеона (новый год, 1 сентября) осталось бы лишь очень немного не обращенных в православие иностранцев. Про него говорили: «Это он, видно, причина всему. Это он зачинает всякого рода новшества. Иностранцы питают к нему ужасную ненависть. Очевидно, что между патриархом и духовником имеется зависть, ибо последний мечтает возвыситься, чтобы иметь возможность своей собственной властью, без согласия патриарха, начинать и доводить до благополучного конца некие великие начинания. Говорят, что он желал бы облечься в иное, новое одеяние. Но патриарх совершенно на это не согласен и говорит, что он во всем обойдется и без его согласия»[659].