Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Победа была одержана, оставалось только претворить ее в жизнь. И сейчас же были посланы соответствующие распоряжения епископам по епархиям, а епископами – протоиереям и монастырям. В Москве было составлено для следующего издания Служебника пространное Предисловие, излагавшее происхождение единогласия, требуемого к неукоснительному соблюдению, во-первых, по проповедям св. Иоанна Златоуста, далее, св. апостолом Павлом, затем Собором, созванным царем Иваном Васильевичем и митрополитом Макарием и, наконец, ныне окончательно установленного Собором[563].

Но реформа, которая столько стоила духовенству и верующим, не могла быть применена на практике, не возбудив резких протестов[564]. В провинции было легко не повиноваться при условии, что епископ будет смотреть сквозь пальцы, прикинется несведущим относительно распоряжения; дальнее расстояние от столицы было совершенно достаточной защитой даже в отношении властных и ревностных иерархов. Никон предписал, еще до решения 1651 года, соблюдать единогласие в обширной Новгородской епархии, но известно, что еще и в 1661 году оно не применялось в Соловках[565]. В Москве же пример был дан очень давно Стефаном в Благовещенском соборе, Нероновым в Казанском соборе, Ртищевым в его домовой церкви[566] и, очевидно, некоторым числом других священников. Но можно было предвидеть сопротивление со стороны многих: чтобы это устранить, все духовенство было призвано прибыть 11 февраля к «тиуну»[567], чтобы там подписаться под обязательством исполнять церковную службу единогласно. Но вот мы видим, что в этом патриаршем приказе происходят бурные споры: одни кричат, что они приложат руку к документу только в том случае, если царь и окольничьи также письменно дадут свое согласие; им отвечают, что они плюют на повеления Божии и св. отцов. Некий поп Прокопий, только что прибывший из Вятки, обзывал новые решения ересью и лицемерием. Стефану Вонифатьеву приписывали видение Бога Саваофа, в ответ на что Прокопий приводил случай, имевший место с одной простой женщиной, также уверявшей, что она видела Господа во плоти, вслед за чем он [Прокопий] изгнал из нее беса: «Стефан видел дьявола, а не Бога Отца! Кто может видеть Бога во плоти?» За эти богохульные слова Иоанн, молодой священник церкви Гавриила Архангела, друг Стефана, который в той же связи уже пострадал от патриарха, донес 13 февраля на своего собрата[568]. Но сторонники «status quo» не сдавались. Они стали распространять среди народа памфлеты против нововводителей, где они назывались «святошами». Было необходимо им ответить; один из справщиков Печатного двора, Шестой Мартемьянов, взял это на себя, и у нас и сейчас имеется его памятная записка, научная, уравновешенная, снабженная цитатами из св. апостола Павла, отцов церкви, Стоглава, патриарха Гермогена, Книги о вере и так далее, полная благородного негодования против исказителей веры[569].

Если вопрос о единогласии и был хотя бы принципиально решен, было поставлено на очередь еще много других, весьма спорных вопросов, связанных с богослужением. Какофония во время церковной службы не зависела единственно от одновременного выполнения различных частей службы. Некогда, с XI до XIV века, была полная гармония между пением и речью: полугласные, обозначенные в книгах специальными знаками, пелись точно так же, как они произносились. Но в XV веке они почти исчезли из общего употребления: чтобы не изменять ничего в обозначении в книгах, решили их заменить гласными «е» и «о». Сначала, конечно, их пели очень коротко, что нисколько не портило произношения. Затем разница в произношении настоящих «е» и «о» и тех «е» и «о», которые заменили полугласные, исчезла, и передача текста оказалась совершенно безобразно изуродованной.

Слово, состоящее из одного слога, как, например, «днесь», было превращено в «денесе», то есть в слово, состоящее из трех слогов, и стало неузнаваемым. Аористы, кончающиеся на «хом», приобретали странное конечное «о», и частое повторение этой ненужной конечной гласной заслужило всей этой системе наименование «хомония»[570]. На это злоупотребление не было обращено внимания ни во времена Стоглавого Собора, ни позднее, но в данный момент это зло уж чрезмерно бросалось в глаза: царь сообщил об этом Собору 1651 года[571]. Уничтожить «хомонию» было бы средством действительным, средством борьбы с затягиванием служб, вызванным единогласием. Однако никакого решения принято не было. Вместе с тем, Никон ввел уже пение, соответствующее тексту («на речь»).

Но это было не все: были таинственные слоги, которые певчие порой вводили в тексты: «хабува», «ине ине хебуве», «ненена», «аненаики», «терирем». Автор челобитной, некогда поданной патриарху Гермогену, бесспорно доказал, что они были лишены всякого смысла[572]. Как раз в 1651 году инок Евфросин, изучивший пение в Иерусалиме, в Киеве и Греции, написал трактат, где жаловался на то, что в Москве жертвовали Божественными словами в пользу красивых звуков и музыкальных ухищрений[573].

Обычно иностранцы считали московское пение грубым, однообразным, неизящным. «Они поют, не научившись пению, как им в голову взбредет, как им вздумается», – говорит об их пении Павел Алеппский. В действительности, ноты, написанные не на нотных линейках, но «крюками» над строчками текста, указывали только приблизительно длину звука и только с конца XVI века стали указывать на высоту звука; умение передавать музыку приобреталось только путем практики. Что же касается самого пения, оно основывалось на византийской и древнегреческой системе восьми гласов и, следовательно, было в точности похоже на грегорианское пение. При Иване Грозном несколько смягчили суровый характер этого пения, прибавив к единственному голосу, который тогда существовал, еще второй, аккомпанировавший первому[574]. Бас доминировал.

Наоборот, киевское пение было самой гармонией: Павел Алеппский восхищался этим пением, «которое радует душу и целит горести». Оно исходит из сердца и только кажется, что эти нежные и восхитительные напевы выполняется устами, на самом же деле они исходят из самого сердца[575]. Много москвичей находили это пение светским и неподходящим, но другие были от него в восторге. Можно думать, что Стефан и Неронов принадлежали к первым, но Никон и Ртищев не скрывали своего восторга от киевского пения. Царь, который в юности своей очень серьезно изучал церковное пение[576], также дал себя увлечь этим пением, по крайней мере, он принимал его любопытства ради. Он выписал в Москву киевских певчих: 24 февраля 1651 года архидьякон Михаил привез из Киева одиннадцать человек певцов и почти сейчас же за ними последовали другие[577].

Таким образом, в отношении богослужебного пения стояла полная неразбериха; под вопросом были: соответствие музыки словам, способ исполнения и даже самый характер пения. Обязательным стало только единогласие, но вопрос о «хомонии»[578] и о киевской гармоничности остро стоял на очереди и волновал умы.

Служебник 1651 года зарегистрировал предписание читать часы до обедни; он также оформил практику читать молитвы до и после причастия[579].

Другое нововведение, которое коробило консерваторов, как, например, попа Прокопия, заключалось в проповедях, которые произносили в своих церквах некоторые священники. «В наше время, – говорил он, – каждого верующего учили отдельно, а вы, у вас сам черт на душу!». Вполне вероятно, что проповеди были введены в Москве Нероновым: нам известно, что уже в Нижнем он читал получения об отцах церкви. Ему поручили Казанский собор как раз для того, чтобы он проповедовал там Евангелие народу, который постоянно толпился на Красной площади, и он выполнял эту обязанность так успешно, что его пригласили читать проповеди у царя и царицы[580]. Поэтому среди решений, подготовленных Собором 1651 года, было одно, составленное следующим образом: «В воскресенье и праздничные дни, после утрени и обедни, епископы и священники должны поучать верующих о вере, благочестии и о христианской жизни»[581].

Казанский собор был относительно новой церковью без укоренившихся традиций[582]. Неронов сделал из него примерный приход. Сначала он позаботился о внутреннем убранстве. Так, например, 31 мая 1649 года он получил в дар от царя листовое золото, необходимое, чтобы позолотить иконостас, где были иконы праздников, пророков и праотцов[583]. Затем, подобно тому, как было в Нижнем, он устроил на участке, где был собор, помещения для больных и странников; ежедневно у него было двести человек убогих, он их кормил и одевал. Он поднял на высоту служение всенощной, которую необходимо было служить с вечера до 12 часов ночи, в то время как даже в кафедральном соборе ее не служили целиком, что делалось только накануне больших праздников. Красота пения, в котором каждое слово было понятно, благолепие службы, чтение поучений отцов церкви, с пояснениями, даваемыми пылким, растроганным до слез проповедником, – все это привлекало широкие массы. Все хотели сами все видеть и слышать. Не было места не только в самом храме, но даже и на паперти; даже висели снаружи, уцепившись за окна. Тогда Неронов придумал нечто новое: чтобы обучать проходящих, он распорядился написать на стенах религиозные изречения[584]. По своему положению Неронов принадлежал к числу семи протоиереев столицы, но занимал среди них младшее место. Однако в Москве только и говорили, что о нем. Его деятельность была воистину всеохватной. Он вступался за держателей кабаков в Нижнем, очевидно, своих прежних прихожан, обвиненных в присвоении нескольких тысяч рублей, полученных за продажу вина и за подделку приходно-расходных книг[585]. Он обещал Симону Азарьину представить царю уже написанную часть Жития Дионисия из Троицы, общего их наставника[586]. Он продолжал сноситься со своим родным селом, куда вскоре он совершил триумфальную поездку[587]. Среди простого народа слава его была такова, что ему приписывали чудеса: он воскресил мертвого[588].