Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Все городские священники и дьяконы и даже представители черного духовенства должны были принимать участие в богослужении в соборе, у каждого была в нем своя седмица, а порой, по-видимому, они обязаны были присутствовать на богослужениях соборно, чтобы сделать службу особенно торжественной[691]. Принимая во внимание его обычный образ поведения со служителями своей собственной церкви, надо думать, что Аввакум крепко держал их всех в узде.

Он приступает к служению утрени один, ожидает пока не придут другие. «Они просят прощения; хорошо, да простит им Бог! Но если кто-нибудь притворяется дурачком, – посадить на цепь! Не доводите меня до гнева!»

Все выполняется строго согласно богослужебным книгам, без спешки, по уставу, и ни одна часть богослужения не перекрывает другую, все исполняется единогласно, будь то обедня, канон или же совершение таинств. Нет более добавочных слогов, никакой колоратуры, ни «хомоний», ни «аненаков» – священные тексты поются так, как они произносятся. Таким образом, все верующие могут следить за службой и все понимать. Тем хуже, или скорее тем лучше, думает Аввакум, если служба длинная[692].

Так прошло почти два месяца, относительно которых у нас никаких подробных сведений нет. Много позднее, в своей тюрьме на берегу Ледовитого океана, Аввакум, окидывая как бы с высоты птичьего полета свои прошлые чувственные терзания, описывает их своему ученику Симеону несколькими живыми чертами:

«А во церковь иду, а тово и гляжу, как нападут. А в церкве стою, паки внутренняя беда: безчинства в ней не могу претерпеть. Безпрестанно ратуюся. С попами пьяными, и с крылошаны, и с прихожаны. Малая чадь, робята в церкви играют, и те душу мою возмущают. Иное хощу и промолчать, ино невозможное дело, – горит во утробе моей яко пламы палит. И плачю, и ратуюся. А егда в литоргею нищия по церкве бродят и не могу их унять, и я им кланяюся, и денег посулю, велю на одном месте стоять, а после обедни и заплачю. А которые бродят и мятежат людми, не послушают совета моего, с теми ратуюся, понеже совесть нудит, претерпеть не могу. (…) Вошед в церковь, ов смеется, ин празднословит и плищь счиняет во время соборнаго моления, и инже, разгордевся, устав церковный пременяет; а ин иная непотребства (здесь, очевидно, речь идет о соборном притче. – Прим. авт.); стоящи же в церкве яко изумлении и неми, и глуси, и слепи, слышавшее не слышат и видевши не разумеют, ни болезнуют о разлучении церковнаго устава; вси бегуны, вси потаковники, вси своя си ищут, а не яже суть Божия. Аз же глаголю и повелеваю на мятежника церковнаго всем верным руки возложити и далече от церкви отгнати паче онаго варвара (речь идет о скифе, о котором Иоанн Златоуст говорит в нравоучении в «Беседах апостольских», Аввакум упомянул о нем выше. – Прим. авт.); и дондеже в покаяние придет, ни на праг церковный не попущу таковому возступити. Церковь бо есть небо, церковь Духу Святому жилище (…). Егда возступил еси на праг церковный, помышляй, яко на небо взыде, равно со ангелы послужити Богу»[693].

Мы позволяем себе думать, что многие черты из сказанного касаются Юрьевца. Аввакуму приходилось вступать в бой по поводу всего: по поводу беспорядков в церкви, пьянства, шедшего в городе; из-за народных увеселений, из-за обманов, которые творились в ущерб патриаршей казне, из-за разврата и теплохладного отношения к священным предметам; он боролся и против «харь» и притираний с румянами. Он делал это решительно, чтобы выполнить свою двойную обязанность духовного вождя и церковного администратора и, прежде всего, для того, чтобы повиноваться голосу своей совести. Но вот вдруг какая совсем неожиданная дипломатия, и вместе с тем какой луч света, пролитый на характер этого человека! Он ценою денег старается купить доброе поведение нищих! Слишком много было людей, восстановленных против него из числа как мирян, так и духовенства; среди его врагов были мужчины и женщины, взрослые и дети, горожане и деревенские жители; и вот, несмотря на то, что его послали сюда царь и сам патриарх, несмотря на то, что он был представителем Бога на земле, силы были неравные: борьба неизбежно должна была кончиться не в его пользу.

Очень может быть, что взрыв произошел по случаю праздника св. Симеона 10 мая, праздника, привлекшего множество народа. У Аввакума в Приказе вдруг появилась яростная толпа; его вытащили на улицу, затем били батогами и кулаками и поваленного топтали ногами. Власти, с воеводой Денисом Крюковым и его пушкарями во главе, прибежали на место как будто случайно, в то время, когда протопоп уже лежал замертво избитый, брошенный «под избной угол»; их было всего-навсего около двенадцати человек против тысячи или полутора тысяч врагов Аввакума. Пушкари смогли только, «ухватив» его, положить на лошадь и «умчать» в «его дворишко». Толпа же с криком «убить вора» приступала к его двору, угрожая в него ворваться: по-видимому, женщины и попы были самыми яростными в этом деле! Как утихомирилась эта ужасная ярость, успокоилась ли она сама собой, как это иногда случается, к вечеру, или же ее укротило наличие вооруженной силы, мы этого не знаем. Во всяком случае, Аввакум обязан был своему природному крепкому здоровью тем, что оправился от нанесенных ему ран. Два дня он пролежал, а затем ночью скрылся с двумя товарищами, очевидно, его единомышленниками, не менее скомпрометированными в глазах толпы, чем он сам, и отправился по Волге в Москву[694].

Он, человек непоколебимого долга, покидал две вещи, дорогие его сердцу, священные для его сознания – свой собор и свою семью. Это бегство, было ли оно действительно необходимо? Здесь мы стоим перед загадкой, которая выяснилась лишь впоследствии, благодаря целому ряду происшествий. Аввакум, проезжая через Кострому, остановился там. Он нашел этот большой город также в состоянии полного возбуждения. Его протопоп Даниил только что был изгнан таким же мятежом, какой произошел в Юрьевце; относительно этого костромского мятежа мы прекрасно осведомлены благодаря расследованию, написанному на 270 листах, сохранившихся в Архиве Министерства юстиции.

Даниил, местный протоиерей, и Герасим, игумен Богоявленского монастыря, были посланы сюда кружком боголюбцев. Они объявили войну скоморохам и песенникам, которые нарушали церковный мир у собора, равно пьяницам, которые соединившись в пять, шесть человек, днем и ночью запружали проезжие дороги и творили тысячи непристойностей; эти два человека делали жизнь духовенства очень тяжелой, распекая тех, кто выпивал или не выполнял своих обязанностей, а иной раз, выйдя из терпения, запирали их в подвальный этаж Успенской церкви. Воевода Юрий Аксаков и его дьяки, которые должны были оказывать Даниилу и Герасиму вооруженную помощь, сами, напротив того, предавались всякого рода бесчинствам и разврату и, вместо того чтобы держать правонарушителей под арестом, выпускали на свободу тех из них, которые обещали им деньги за освобождение. Положение ухудшалось с каждым днем. Во вторник на Фоминой неделе, следовательно, 27 апреля, когда некий священник Павел проходил по Никольскому мосту, какой-то пьяный без портков, подойдя к нему, поднял полы своего кафтана. Другие священники жаловались на своих прихожан, которые их дожидались у порога церкви, вооруженные ножами, чтобы зарезать их, или угрожали им посадить их на кол на частоколе церковной ограды. Ночью 25 мая 1652 года некий Козма Васильев, уроженец Лыскова, вместе со своими товарищами пел песни на берегу Волги. Даниил вышел, чтобы заставить его замолчать. Его исколотили, сорвали скуфью – наивысшее оскорбление! – повалили его, оставив едва живым, без сознания и, наконец избили еще раз перед домом воеводы. Воевода, хотя и был уведомлен о разыгравшемся событии, поостерегся вмешаться; прибежали горожане, но никто не вступился. 28 мая, в полдень, улицы заполнились толпой, которая с пением приближалась к собору. Она состояла преимущественно из окрестных крестьян под предводительством деревенского священника. Толпа хотела освободить посаженных в тюрьму узников и выкрикивала угрозы с требованием смерти по адресу Даниила и Герасима. Это был настоящий мятеж. Собор был взят штурмом, и ненавистные преобразователи вынуждены были скрываться. Приближенные к Даниилу и Герасиму люди, которых часто видели с этими священниками и которых толпа подозревала, как их сторонников в деле борьбы против игрищ, водки и песен, вынуждены были уступить. Такие ревнители были, правда, немногочисленны, ибо во время допросов оказалось только четверо священников и один дьякон, которые свидетельствовали против виновников мятежа: все же остальные, крестьяне, горожане, даже священники собора и игумены четырех соседних монастырей, утверждали, что они ничего не знали, ничего не видели и ничего не слышали[695].