Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в то время, как отец и сын Маларвики распространялись в злобных выражениях о якобинцах, от которых, наконец, Франция будет освобождена, Регина старалась отогнать от себя воспоминание о Лорисе – она меньше плакала и больше страдала.
XVIII
Из всех кофеен, которые были в моде в эпоху Реставрации, ни одна не пользовалась такой популярностью современников, как знаменитый кабачок, известный под названием «Миль Колонн». Если «Режанс» в продолжение более шестидесяти лет была мирным приютом игроков в шахматы, а кофейня «Де Фуа» – мирных капиталистов, «Каво» – политических болтунов, «Кафе Ламблен» – воинства, «Тортони» – биржевиков, кофейня «Шерон», кофейня «Тушар» – актеров, то «Миль Колонн» была эклектическим сборным пунктом, выражаясь поспешным анахронизмом, – всего Парижа 1815 года.
Хроникеры того времени величают это заведение одним словом, которое заключает в себе все хвалебные эпитеты: это – храм, говорили они.
В галерее Пале-Рояля вход его обозначался огненными буквами, которые горели, точно лампады на паперти. С первых ступенек – чудеса: в стене прихожей такое прекрасное зеркало, говорит добряк де Жуи, что он чуть не прошиб себе голову, думая пройти сквозь него. Почтенный отшельник улицы Шоссе д’Антен, да и других мест, с трудом сдерживает свои порывы восторга перед главным залом, который носит важное название тронного зала. Ничто не может сравниться по блеску, по роскоши, говорит он. Колонны из зеленого пиренейского мрамора, карнизы, арабески из золота, украшения из бронзы и хрусталя повторяются и множатся в зеркальных простенках, в которых глаз теряется и не может ни сосчитать предметов, ни измерить пространства.
Там, на массивной эстраде красного дерева, отделанной бронзой, восседает на настоящем троне, приобретенном с молотка, какая-нибудь новоявленная королева – лимонадчица, с диадемой на голове из драгоценных камней, и с невозмутимым достоинством священнодействует на жертвеннике, чтобы не сказать ужасного слова – за прилавком, заставленным хрустальными, серебряными и эмалированными сосудами, предназначенными для возлияния вин.
И в какое отдаленное прошлое переносит нас это возлияние! Все, что тут предлагалось, а в особенности пунш, было, кажется, отвратительно.
Любители одиночества могли спасаться в других залах от толпы, которая 3 июля 1815 года наполнила битком кофейню, чтобы понабрать вестей: дело в том, что ожидали, кто со злобой, кто с нетерпением, подписания капитуляции в выражениях, которые, как говорили, были решены накануне в военном совете Ла-Виллет.
Волнение было всеобщее; весь Пале-Рояль был полон любопытных, и в открытые окна, выходящие в сад, слышался шум толпы, которая передавала свои впечатления, подчас поясняя их серьезными тумаками.
Надо правду сказать, возмущенных было немного; довольных целые легионы. Наполеон до того утомил Францию, что она желала только одного – уснуть: точно странник, ищущий себе приюта, все равно каков бы он ни был.
Днем разнесся слух, что два дня назад кирасиры Эксельмана напали на пруссаков по пути в Версаль и разбили их. Как раз среди группы людей, стоя на стуле, какой-то господин в уланском мундире ораторствовал:
– Их было более полуторы тысячи, они вышли из лесов Верьера с криком: «Париж! Париж!»… Надо было видеть, что это было, когда бригада генерала Венсена напала на них. Они не продержались и пяти минут, за ними гнались и рубили их. Они промчались мимо Версаля галопом, по направлению к Роканкур; но игра не прекратилась; там был генерал Пире со своими кроликами… и почтенная компания дю Ги… и началась снова свалка… На помощь подоспели крестьяне и искрошили этих пруссаков! Ах! Если б генерала Эксельмана поддержали… Но и тут было повторение того же самого, что и в Лувесьене: он наткнулся на главную часть прусской армии, и пришлось поскорее убраться…
– Измена, как всегда.
– Стоило раздражать неприятеля.
– Увидят, на кого все это рушится.
Замечания так и перекрещивались, в общем, не особенно лестные для наших последних защитников.
За молчанием, которое последовало, из одного залитого светом окна кофейни раздался крик, который точно должен был рассеять все опасения:
– Да здравствует король!
Послышался ропот, который, однако, быстро затих.
– Король – значит мир! Да здравствует мир! – раздались голоса.
Между группами уже несколько минут бродил маленький человечек, проскальзывая в толпу, прислушиваясь к разговорам, ловя слова на лету.
На нем был сюртук коричневатого сукна, черные панталоны обхватывали его худые ноги; никто его не замечал, никто не обращал на него внимания, и он самым добросовестным образом мог заниматься собиранием новостей. Иногда он обращался к кому-нибудь с вопросом самым вкрадчивым голосом, ему отвечали резко или поворачивали спину. Он не настаивал и отправлялся дальше, пробираясь повсюду, как тень.
В ту минуту, как раздался голос за короля, он быстро поднял голову и в освещенной раме окна увидел высокого господина в военном мундире, гордой осанки.
Он невольно на минуту остановился от удивления.
Аббат Блаш, – это был он, – свято исполнял обещание, данное маркизе де Люсьен. Он всюду искал, прислушиваясь ко всем отголоскам известий о виконте Лорисе. Никто не слыхал этого имени, даже из солдат, вернувшихся в Париж; никто не мог ничего ему ответить. Частенько приходилось ему натыкаться даже на грубость, но он не унывал.
Тот, кто так внезапно привлек к себе всеобщее внимание своей особой любовью в королевскому сану, был не кто иной, как Лавердьер. Нечего говорить, что он был симпатичен почтенному аббату, который знал его только как одного из тех «bravi» на все руки, которым суждено рано или поздно печально кончить.
Надо заметить, что он ничего не знал о последнем превращении авантюриста. Но ему вспомнилось, что он слышал об истории на почтовом дворе, о дуэли между Лавердьером и Лорисом; история сама по себе неважная и, вероятно, забытая, но в данном случае тем знаменательная, что Лавердьер знал Лориса и, следовательно, лучше всякого другого мог дать какие-нибудь о нем указания.
Допуская даже, что он сохранил против виконта зуб, можно было найти возможность умиротворить его и воспользоваться им.
Все эти соображения промелькнули в голове аббата в одну секунду, и он остановился на том, что тут нет выбора в средствах.
И потому он решился перейти порог пресловутого «храма» и, предоставив себя течению толпы, скоро добрался до окна, где только что парадировал храбрый капитан, который в данную минуту, довольный произведенным эффектом, заслушивал аплодисменты внутри кофейни от шайки франтов и дворянчиков, которые подогревали свое рвение пламенем пунша, важно рассевшись, с гордо закинутой головой, с самоуверенностью глядя в глаза будущему. Действительно, на его горизонте всходило солнце. Рана, полученная во время служения у генерала Бурмона, сразу
