Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

головы, раскрывал веки. Когда стеклянный взгляд говорил, что все кончено, он тихонько опускал труп и переходил к другому.

И таким образом, не наткнувшись ни на одного с признаками жизни, он очутился перед углом дома, где все еще стоял прислонившись старик, который осел как-то, но точно воля дала ему железную силу и поддерживала его на ногах, а руки все еще держали распростертую шинель. И солдат, дрожа от невыразимого ужаса, замер перед этим трупом, прошептав: «Картам!»

Да, это он, старик, бывший член конвента, в форме интендантского офицера; зеленое сукно его сюртука заскорузло от крови.

Слезы сжали горло молодого человека, он набожно возложил руки на голову старика, голова была холодная и крепкая, как камень.

Члены окоченели. На изрезанный сюртук было страшно взглянуть, под каждым разрезом предугадывалась рана.

Солдат размышлял, ему не хотелось оставлять этого трупа.

Отчего? Инстинктивное чувство – он не рассуждал: отчасти оттого, что он знал имя этого трупа, единственного, который он признал в этой безыменной толпе. Куда перенести его?

В деревне ни звука. Жители бежали.

Без сомнения, он найдет какой-нибудь пустой дом, какую-нибудь раскрытую дверь: он не хотел, чтобы этот труп затерялся в этой ужасной массе. Ему будет лучше где-нибудь под навесом.

Он нагнулся, взял тело за кушак, приподнял его, нагнул его вперед, чтобы приблизить к себе. Но что-то держало, точно шинель сзади была прижата камнем, пригвождена чем-то.

Сильным движением ему удалось ее освободить. Тело упало прямо ему в объятия.

Из груди солдата вырвался крик испуга и удивления.

За мертвым стариком-якобинцем, в углу, который он защищал с таким отчаянием, лежало распростертым на земле еще тело!

Женщина без движения, безжизненная масса. Голова, откинутая назад, опиралась о стену, точно во сне.

Это бледное лицо, на котором отражался ужас, было лицо Марсели, – Марсели, которую старик защищал живой и которую мертвый он заслонял своим трупом.

– Марсель! Марсель!

Солдат, называвший ее по имени, был Жорж Лорис, который уже три дня безумно сражался, чтобы вернуть свою честь, честь, которую ему впервые открыла та, которую он назвал сестрой.

Положив Картама на землю, он бросился к молодой девушке и поднял ее на руки: она была не тяжелее ребенка.

– Мертвая! Мертвая! Она тоже убита!..

– Берегись, господин солдат, – услыхал за собой Лорис, – а вдруг вернутся пруссаки!

Лорис обернулся. С ним разговаривал мужик на валлонском наречии.

– Эта женщина, быть может, еще жива, – обратился к нему Лорис, – помогите мне.

– Гм… господин, это дело небезопасное.

Мужику этому было лет пятьдесят, седой, с широкой красной физиономией.

Он окинул взглядом всю улицу.

– Я вернулся раньше других, пожалуй, помогу тебе, время есть.

Он взял молодую девушку на руки, руки были влажны и мягки.

– Она не мертвая, пойдем-ка сюда, что-нибудь придумаем.

– А старик? Неужели мы его так и оставим, это ее дед.

– Ну, месье, сперва думай о живых, а потом о мертвых… Иди за мной…

Ничего больше не оставалось, как повиноваться. Лорис бросил последний взгляд на героя, который до последнего вздоха, и даже после смерти, остался преданным дедушкой.

Неся на руках Марсель, он вошел в переулок, следуя за мужиком.

XVII

С 1 по 22 июня какой поворот оси в живущем мире!

От Шан-де-Мэ, где Франция избирает Наполеона, до Елисейских полей, где в маленькой комнате отдаленного дома побежденный Наполеон лихорадочно пишет свое отречение от власти, – какое громадное расстояние!

Сражение под Ватерлоо было потеряно 18 июня, через четыре дня все было кончено. Империя, так шумно приветствованная всего месяц назад, уходила так жалко, так втихомолку. Между прошлым и будущим целая стена из трупов, и любопытно, что те, кто не сражался, те, кто не видал собственными глазами ужасной действительности бедствия, являются самыми беспощадными судьями: Наполеон, который был все, вдруг делается ничто; они мстят ему за то, что еще раз поверили ему; его главное преступление не в том, что его победили, но в том, что на него рассчитывали, как на возможного победителя. Он должен платиться за их обманутые надежды.

Он, физически и нравственно уничтоженный, возмущается, выходит из себя, что ему не внимают более, как оракулу. Он, который не желал ничего, кроме благополучия Франции, – он не допускал, чтобы сомневались в его искренности. Он предлагал стать во главе армии как простой генерал.

Ему холодно ответили, что под формой генерала будет чувствоваться император. Между тем, вместо того чтобы открыть ворота Парижа неприятелю, разве не могли еще бороться?

Восемьдесят тысяч людей собралось вокруг столицы. Груши, мнимый изменник, спас свои 30 тысяч людей. Свежее войско и батальоны, доведенные до отчаяния поражением, могли образовать целую армию; с Наполеоном во главе, она могла бы натворить чудес, тем более что Блюхер, увлеченный своею страстью погони, отделенный несколькими этапами от Веллингтона, шел сам прямо в руки деятельному и опытному противнику.

Кто мог быть этим противником? Только Наполеон.

Но что значило его обещание отказаться от власти на другой же день после победы, даже если бы ее одержали?

Поставив вопрос, приходится на него отвечать.

Победитель при Ватерлоо, он не подписывает мира; победитель в окрестностях Парижа, по возвращении поселился бы в Тюильри. Это было очевидно.

Фуше, который был весьма предусмотрителен и вместе с тем полон эгоистического честолюбия, держал в своих руках все нити этих усложненных интриг. Он, как часовой, стоял перед троном Франции, готовый пропустить того, кто больше даст. Он был убежден, и не без основания, что Наполеон – несомненное препятствие для мира. Будучи, кроме того, с марта в изгнании из Европы и не искупив этого остракизма победой, он потерял свое место в совете королей. Кто же имел право говорить от имени Франции и требовать, чтобы его слушали? Наполеон II – герцог Рейхштадтский, который был только дитем – пленником, под опекой неуважаемой матери? Нет Наполеона, и он не существует.

Герцог Орлеанский? Зачем прельщать младшего и приготовлять ему подобный апофеоз?

Дилемма разрешалась очень просто. Или Наполеон и война, или мир и Бурбоны.

Из этих двух решений – за первое был народ, возбужденный ненавистью к чужеземцам, страхом нашествия. В другом соединялись все действительные интересы, все честолюбия, которые устали ждать, все подлые чувства под маской благоразумия.

Палаты, законодательный корпус, сенат, сторонники средней олигархии прежде всего боялись внезапного восстановления самодержавия со всем зверством Брюмера. Сопротивляясь сентиментальности, не способные ни к какому проявлению мужества, ни к какой серьезной ответственности, зная отечество в опасности, они волновались, проводили время в праздных речах, в которых прорывалось иногда коварство, внушенное Фуше.

По отношению к