Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И шпага его коснулась груди Лавердьера. Лавердьер откинулся назад и снова стал в позицию, направляя шпагу в упор.
– Господа, во имя короля! – крикнул Тремовиль.
– Не мешайте, – проговорил Лавердьер. – Мне давно надоел этот молокосос!
И он продолжал наступать на Лориса с твердым намерением его убить.
А вот что происходило в это время у него за спиной. Бурмон совещался со своими приближенными. Затем открылась дверь, и он исчез, а за ним и большинство офицеров. Через минуту раздался конский топот. Между тем поединок разгорался.
Кейраз-Лавердьер был первостепенным бреттером, вдобавок Лорис непременно хотел оставаться в дверях, он не подвинулся ни на шаг, положение неудобное, которое затрудняло его движения.
Шпаги так и звенели.
С обеих сторон одинаковое ожесточение. Дуэль насмерть. Уже десять раз шпага Лавердьера коснулась сюртука молодого человека, но все являлся отбой, и снова ловкий, меткий удар.
Разбойник побледнел от бешенства. Он заскрежетал зубами.
Вдруг Лорис, который следил за всеми его движениями, заметил, что он опустил левую руку в карман.
Он увидал, или скорее предугадал, ручку пистолета.
Тогда с неимоверной быстротой он пропустил свою шпагу под шпагу Лавердьера, которая коснулась его волос, и нанес негодяю удар в плечо, слишком высоко.
Пистолет, наполовину уже вынутый, от удара, от которого рука онемела, упал. Раздался выстрел: несомненное доказательство подлости этого человека, который хотел заменить дуэль убийством. Лорис, в котором злоба удесятерила силу, накинулся на него, схватил его за горло и прижал к стене, бледного и ослабевшего, закатил ему несколько пощечин, затем, оторвав пуговицы от его сюртука, достал письмо Бурмона и на глазах нескольких оставшихся офицеров-роялистов швырнул его на пол и проколол к полу лезвием шпаги.
– У кого станет храбрости поднять это письмо? – спросил он.
– Это уж слишком дерзко! – воскликнул кто-то.
Обнаженные шпаги поднялись на Лориса, который, наступив ногой на письмо, отпарировал удары, выпрямившись во весь рост.
В эту минуту отворилась дверь, в которую скрылся Бурмон. Вошла Регина де Люсьен: все шпаги перед ней опустились.
– Господа, – проговорила она, – генерал Бурмон ожидает вас в замке Ивелль. Препроводите туда раненого.
Лорис, недоумевающий, изумленный, ослепленный, как сказал бы старик Корнель, глядел на нее молча, не двигаясь.
Лавердьер слабел. Кровь ручьем текла из раны.
Его поддерживали, он шел, но, проходя мимо Лориса, бросил на него взгляд такой глубокой ненависти, что всякий другой на месте молодого человека вздрогнул бы от его угрозы.
За ними закрылась дверь.
Тогда Регина нагнулась и подняла письмо Бурмона.
– Быть может, месье Лорис убьет меня за то, что я его подняла? – спросила она, улыбаясь.
Тяжелые потрясения особенно глубоко отражаются на самых сильных натурах. Лорис был как потерянный.
Регина стояла перед ним в амазонке, которая красиво обрисовывала ее девственный стан, в шляпе лигистки, и, не желая того, она была чрезвычайно театральна.
Он смотрел на нее и точно спрашивал себя, не кошмар ли все то, что произошло, и не настало ли радостное, неожиданное пробуждение?
Она положила ему руку на плечо.
– Дитя, – проговорила она, – дитя задорное и неисправимое.
Он слушал ее, ничего не понимая. За что упреки? Ведь это же не действительность – эта зверская, постыдная, ужасная сцена?
Она продолжала:
– Итак, когда вы уверяли меня, что я – ваша воля, ваш разум, душа вашей души, вы мне лгали, Жорж де Лорис? Да, я хорошо помню ваши собственные слова: «Куда вы пойдете, туда и я, – говорили вы мне голосом, который до сих пор звучит у меня в ушах, – ведите меня далеко, далеко. Я только одного желаю – чувствовать вашу близость». Да, вы говорили все это. А теперь вы смотрите на меня большими, удивленными глазами, как будто вы не сознаете, кто с вами говорит. – И она прибавила тихо: – Я та, которую вы уверяли в любви… и которая, исполнив свой долг, может в настоящее время сказать вам, что она вас любит.
Регина говорила правду: с той ночи, когда они оба находились в одинаковой опасности, ей овладело новое чувство, сильное, всецело поглотившее ее.
Когда появилась Марсель, в свою очередь защищая своего покровителя, Регина почувствовала в душе своей точно острую боль – мучение ревности, злобу женщины к женщине.
Она ушла рассерженная, не оглянувшись, думая, что ненавидит и будет ненавидеть того, к кому обратился другой женский голос.
Когда же она очутилась одна, в своей комнате, она вдруг разрыдалась. Она рыдала, как ребенок, не рассуждая, не анализируя, потому только, что она страдала, потому, что случайно эта ревность открыла ей… что она любит!
До этих пор, во всей гордыне своей победоносной красоты, она черпала убеждение своего неотразимого владычества.
И вдруг в ней зародилось сомнение, терзавшее ее, и в этом терзании было что-то мучительно радостное, опьяняющее.
Она любила его!
Она, великосветская женщина, привыкшая ждать любезностей, готова была опять идти ночью к Лорису, дожидаться его, – для чего? Чтобы сорвать на нем свой гнев, выразить ему все свое презрение!
Да, может быть, в первую минуту! Но ей вдруг стало ясно, что то, что было вчера, – уверенность в себе, непреклонная гордость – всего этого более не существовало; она чувствовала себя такой слабой, такой ничтожной: один взгляд, одно слово, сказанное с нежностью, победило бы все ее намерения, все ее тщеславие кокетки.
Ревность! Что за вздор! Эта девушка!.. Он ее не знает, если он заступился за нее, защитил ее от нахала, то он исполнил только долг порядочного человека. И что такое эта Марсель?.. О, она не забыла ее имени… Ничтожество… деревенщина… дочь крестьянина… Неужели это для нее соперница?
Разве она не имела тысячи случаев убедиться в тонких свойствах души Лориса, аристократа по рождению, по воспитанию, по своим вкусам… Зачем обвинять его в невозможном, в неправдоподобном?
Размышляя таким образом, Регине становилось страшно, и помимо воли она смеялась над своей боязнью любить.
Она готова была осмеять себя, убедить себя, что в ней не произошло ничего нового…
Но зачем лгать? В тиши ночной она чувствовала, что вся полна им, и, отдаваясь этому сладкому неизведанному ею упоению, она повторяла тихонько его имя с сладостным трепетом. Она заснула, убаюканная воспоминанием о нем.
Проснувшись, более спокойная, она стала допрашивать себя. Правда, она не принадлежала более себе, она отдалась ему… а миссия, которую она возложила на себя, обязанности, которые ей предстояло выполнить, – неужели она забудет все это?
Нет, она должна помнить, что несвободна. Лучше поскорее
