Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

избран моим начальством, моим настоящим начальством, для исполнения некоторых весьма деликатных обязанностей, которые я выполнил с честью. Г-н виконт Лорис не знал этих подробностей. За исключением нескольких резких выражений, которых я бы не оставил без последствий, если бы в данное время личное самоотречение не было обязательно, я понимаю и извиняю то недоразумение, о котором я желаю умолчать.

– Как вы решаетесь говорить это? – воскликнул Лорис.

– Виконт, еще раз напоминаю о дисциплине и о повиновении, – заметил строго капитан генерального штаба. – Вы забываете, что месье де Кейраз был представлен нам генералом Бурмоном. Полагаю, что это для вас достаточное ручательство.

Лорис окинул всех взглядом; никто не сочувствовал ему. Напротив, на всех лицах было видно скорее неодобрение. Резким движением он спрятал шпагу в ножны.

– Прекрасно. Конечно, не в виду неприятеля я подам пример непокорности. – И он прибавил с дурно скрытой иронией: – По приказанию я признаю месье де Кейраз человеком безупречной честности… но мои личные счеты с капитаном Лавердьерем я откладываю до другого раза.

И, не дожидаясь ответа, он повернул ему спину.

– Теперь на коня, милейший Лорис, – проговорил Тремовиль, фамильярно взяв его под руку. – Вот горячий-то вы! Как видно, вы никогда не уразумеете политики, как вам это недавно сказала госпожа де Люсьен.

– Не думаю, чтобы г-жа де Люсьен имела дело с подобными людьми, – заметил Лорис.

Он вдруг замолк. Он вспомнил, что видел, как этот самый человек разговаривал тихо с Региной и кланялся ей. Он провел рукой по лбу.

– На коней! – проговорил он. – В эту минуту не хочу думать ни о чем, кроме исполнения долга.

Через минуту офицеры штаба генерала Бурмона были на лошадях.

За ними следовал конвой егерей верхами.

– Вперед, господа! – скомандовал генерал Бурмон.

И из открытой потерны кавалькада понеслась рысью.

Сзади слышались сигналы горнистов, которые отдавались в старых укреплениях Вобана.

Четвертый корпус двигался. С возвышенности было видно по белым дорогам, среди полей, вытянувшееся войско.

Лорис следовал за офицерами. Утренний воздух обдувал его лицо, освежал ему голову. Он чувствовал себя как нельзя лучше.

За последние две недели, ему казалось, он живет как во сне. Правда, его поддерживала, приободряла мысль о счастье, о любви.

Вспомним, что, к удивленно своему, он узнал от аббата Блаш, по выходе из Консьержери, о внезапном отъезде г-жи де Люсьен.

Для молодого любящего сердца подобные вещи – настоящее горе.

Он отправился на Шан-де-Мэ с тайной надеждой ее там увидеть. Регины там не было.

Как Лорис проклинал себя за послушание! Какой глупостью называл он слабость, которая допустила его принять предложенное ему звание, из-за которого он лишился свободы! Он был пленником; он не мог следовать по следам той, которую любил.

Одна мысль утешала его: да, он связал себя, но ведь он может и вернуть свою свободу. Стоит только подать в отставку: дело двух строчек. Он их напишет после смотра. Разве он не имеет права получить обратно свою независимость?

Офицеры генерального штаба сгруппировались на эстраде, напротив Военной школы, и хоры военной музыки приветствовали трубными звуками знамена, яркие цвета которых, залитые июньским солнцем, ослепляли; затем звонкие голоса декламировали восторженно, в унисон, величие отчизны.

Заговорил Наполеон.

В первый раз Лорис видел так близко ненавистного корсиканца.

Ему показался он таким обрюзглым, бесцветным, толстым, приземистым.

Император выпрямился: его черты, освещенные солнцем, на которых отражались золото и сталь, приняли неровности медали.

Лорис слушал.

Раздавались слова: отчизна, жертва, непомерное усилие. Они звучали точно звуки рожка. Затем калейдоскоп мундиров, лошадей, несущихся в галоп, пехотинцы, шедшие мерным шагом в такт, точно боевые машины, а надо всем этим стоял гул радостных криков, точно прорывался в голубое небо и уносил в бесконечное пространство молитву Франции.

Лорис был молод, в нем было то простодушие, которое легко переходит в энтузиазм. Между его душой и этой толпой точно родилась какая-то связь, и он не чувствовать к ней презрения, к этой толпе, являвшейся ему в единении силы и величия. Всеобщая мысль над ним витала, точно густая туча, из которой патриотизм дождем ниспал ему в сердце, в ум.

Когда он услыхал голос Картама, когда в ряды колеблющихся упала первая ветка омелы из рук Марсели, Лорис почувствовал, что уста его разверзаются. И он тоже воскликнул: «Да здравствует император! Да здравствует Франция!» Ему стало ясно понятие о долге, об опасности, о национальной обороне. Разве он не офицер? Разве он не имеет права поднять шпагу на врагов отечества, на чужеземцев, – слово, впервые являвшееся ему в определенном значении.

Он чувствовал, что понятие о настоящей чести распустилось в его сердце подобно цветку от могучего жара, распространившегося из грудей сотен тысяч французов.

Когда церемония окончилась, Лорис гордился своим званием, гордился возложенными на него обязательствами. Дело шло не об императоре, не о Бонапарте, не об узурпаторе. Картам сказал верно: Отечество в опасности!.. Он поспешил домой, чтобы поскорее приготовиться к отъезду.

Дома он нашел записку.

Перед отъездом Регина де Люсьен черкнула ему строчку:

«Я исполняю мой долг, вы исполняйте ваш. Non sibi, sed régi! До свидания!»

Лорис безумно целовал записку; она не забыла о нем, она не покидала его; этими несколькими словами она соединяла их судьбы в одну миссию мужества и преданности. Марсель бросила ему ветку омелы, Регина тоже прислала ему талисман.

Марсель! Регина! Он соединял оба эти имени, он произносил их, как произносят имя сестры и жены. Обе повелевали ему исполнить долг; конечно, он не спасует. Non sibi, sed Franciae![21] Разве король и Франция – не два выражения одной мысли? Король ожидал, чтоб ему вернули Францию свободной, победоносной. Долгом было возвратить ему неприкосновенным это его достояние, которое находилось под охраной. Лорис выступал, уверенный в себе, готовый на всякое содействие, на всякую жертву.

Если ему суждено умереть, неужели он не заслужил ни одной слезы Регины, неужели Марсель не пожалеет о нем?

И теперь, на Бельгийской дороге, под командой генерала Бурмона, которого Лорис считал за героя, он тихонько называл эти оба имени.

Он был счастлив.

Он жаждал опасностей, ему хотелось битв.

С тех пор как он находился в корпусе генерала Бурмона, легкомысленное отношение к делу его сотоварищей, если не оскорбляло, то все-таки задевало его, но что значили, в сущности, шутки по отношению к Бонапарту? Разве можно было их упрекать, что они любили только Францию и своего короля?

В огне они сумеют умереть как самые заслуженные солдаты. Для того чтобы быть хорошими солдатами, совсем не требуется быть старыми ворчунами.

Генеральный