Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

имеете что передать мне, говорите при них, – заметил Жан Шен.

– Я сказал… и повторяю, я имею нечто важное, весьма важное сообщить вам без свидетелей.

Лавердьер проговорил это твердо, как он это делал до сих пор, подражая крестьянской манере говорить.

Жан Шен был поражен происшедшей переменой. Что же это за человек был, наконец?

– Хорошо, – согласился он. – Пускай два человека останутся у наружных дверей, я позову, когда потребуется.

Приказание было формальное, тем не менее солдаты переглянулись.

– Капитан, эта птица из породы гусей, – заметил один ив них.

– Вам сказано, – сказал Жан Шен, – не рассуждать.

Солдаты вышли недовольные.

– Мы одни, – заметил Жан Шен. – Говорите скорее, пора кончить эту комедию. Кто вы такой?

– Капитан, – начал Лавердьер твердым голосом, – я шпион.

– Что вы сказали?

– Я шпион, французский шпион, служащий Франции. Не думаю, чтобы для человека развитого это признание могло быть бесчестьем.

Он говорил правду: иногда во время войны шпионство может быть деянием величайшей преданности. В Конраде Валенроде Мицкевич воплотил именно идеал предателя. Но для честных ушей это слово всегда неблагозвучно.

На Жана Шена это открытие произвело удручающее впечатление.

– Но что же вы еще можете здесь выведать? – спросил он.

– Я перебрался с опасностью жизни через границу, разглядел позиции англичан и должен с рассветом дать отчет в возложенном на меня поручении.

– Кому?

– Генерал-лейтенанту Жерару. Вот отчего я вас покорнейше прошу меня отпустить. Мне не более трех часов до Филипвиля.

Уже несколько минут звук этого голоса, на который Жан Шен сперва не обратил внимания, казался ему чрезвычайно знакомым. Где мог он его слышать?

Он встал, взял лампу и осветил лицо Лавердьера.

Он внимательно его рассматривал и вдруг вспомнил.

– Агент Фуше!

Лавердьер вздрогнул.

– Вы меня знаете?

– Да, я тебя знаю, негодяй! – воскликнул Жан Шен. – Разве ты забыл, две недели назад, улица Эперон, каким низким делом ты был там занят?

Улица Эперон! В суматохе Лавердьер разглядел там только своего прямого противника, проклятого виконта де Лориса. О других он не побеспокоился, так как не собирался доводить до конца дело, в котором он не имел никакого личного интереса.

Но напоминание Жана Шена заставило его сделать усилие над памятью.

– На улице Эперон! – проговорил он. – Весьма возможно, вас зовут капитаном Жаном Шеном. Признаюсь, я не узнал вас. Но скажите на милость, в чем вы меня обвиняете? Не все ли равно, солдат ли армии или солдат полиции – и тот и другой обязан исполнять данное ему приказание. Мне было приказано вас арестовать, я повиновался. Я исполнял мой долг. Но в сущности это разъясняет положение вещей. Каково бы ни было ваше мнение обо мне, раз вы знаете, кто я и кому я служу, у вас нет причины к задержанию меня. Каждый служит Франции и императору по-своему. Между тем, задерживая меня, вы наносите вред весьма серьезному делу, делу, которое вы сами отстаиваете. Я еду из Ата по пути в Гент. Я многое видел и многое мне известно. Вы меня извините, если я не скажу ничего более. Мы, шпионы, тоже умеем быть сдержанны. Я поддался чувству сострадания, поднял раненого офицера, сделал целый крюк, чтобы доставить депешу, которую этот несчастный не мог доставить лично, я был задержан слишком рьяными часовыми, которым я от всей души прощаю; но вы сами видите, что все это сделано по недоразумению, и надо поскорее исправить ошибку. Надеюсь, что теперь у вас не может быть никакого основания задерживать меня.

– Зачем назвали вы себя вымышленным именем, зачем присвоили себе вымышленную профессию?

– Первая обязанность шпиона не сознаваться никому, что он занят шпионством, a тем более перед такими первобытными людьми, которые в этом ровно ничего не смыслят в нашей профессии, ложь является долгом.

– Даже тогда, когда она бесполезна?

– Дело привычки, если хотите.

Теперь он говорил уже повелительным тоном, он ухватился, как за соломинку, за то, что судьба свела его с человеком, которому было известно, к какой деликатной профессии он принадлежал. И он прибавил:

– Я не думаю, чтобы Жан Шен поставил какие-нибудь личные счеты выше интересов страны.

Ловкая шельма! Этот удар должен был попасть верно.

Жан Шен, однако, раздумывал. Агент Фуше – разве это ручательство за истину? Правда, он видел этого человека при исполнении его обязанности, он не ног отречься, что принадлежит к полицейскому миру, подвластному герцогу Отрантскому, но даже уверенность в этом, вопреки всякой логики, увеличивала его сомнения.

– Да, агент в Париже, – заметил он, – но где доказательства, что вы пробрались на неприятельскую территорию для исполнения тех же обязанностей? Повторяю, что все предосторожности должны быть приняты. Если вы действительно по делам службы, то при вас должно быть какое-нибудь доказательство того, приказание, разрешение.

«Прекрасно, – подумал Лавердьер, – он сам себе портит дело… Ловко я вывернулся».

– Вы говорите – приказание, разрешение, бумаги, но вы забываете, капитан, что именно в стране неприятеля, имея при себе такого рода доказательство, рискуешь быть расстрелянным. Раз вы не можете представить мне удостоверения вашей личности, на каком основании могу я вам поверить?

– Поверьте мне на слово.

– Вы, кажется, забываетесь?

«О, как за все это тебе воздастся!» – подумал Лавердьер.

– Капитан, – сказал он, – придет время, когда вы пожалеете о вашем поведении. Армия без шпионов – это корпус без разведчиков… презрение тут неуместно.

– Пожалуйста, без фраз, дайте мне доказательство, что вы не лжете, и вы свободны.

– Дайте мне в этом слово.

– Даю.

– Как только я представлю вам доказательство, я могу ехать?

– Я не имею привычки повторять.

– Еще одно условие. Если потребуется, удостоверите ли вы, что я открыл, кто я, потому что был к тому вынужден, принужден.

– Кому?

– Герцогу Отрантскому, который велит нам быть лучше расстрелянными, чем выдать себя; конечно, по отношению к французам это несколько иначе.

– Об этом не тревожьтесь.

Если Лавердьер пустился в такие долгие объяснения, то потому, что он надеялся, что какой-нибудь непредвиденный случай еще выведет его из того безвыходного положения, в какое он попал.

Его особенно тревожила одна мысль. Но рассчитывая, что ему придется предъявлять свой пропуск французам или политическим противникам, он, мечтавший о своем прежнем имени, о своем дворянском происхождении, надеясь выиграть, благодаря этому документу, за оказанную услугу партии роялистов, он первый раз после стольких лет сказал свое настоящее имя агенту короля и просил его прописать его целиком.

В настоящее время, когда ему пришлось сознаться в не особенно почетном звании шпиона Фуше, он весьма желал бы сохранить за собой имя Лавердъера, которого никакое новое пятно не могло сделать более грязным.