Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но нет, не хочу останавливаться на этом предположении, даже в борьбе партий подобное преступление было бы слишком ужасно. Я не лишил себя жизни: оставшись вдовцом после жены, которую я обожал, без ребенка, я весь отдался отечеству. Ты знаешь, каким образом я стал собратом по оружию Уда, как вместе с ним я мечтал об освобождении Франции… Увы, все эти мечты разлетелись, в настоящее время дело идет не о политической свободе, а о национальной независимости.
Жан Шен остановился: он был потрясен, слезы текли ручьем из глаз его, бессознательно для него, слова не выходили более из его сдавленного горла.
– Докончи, молю тебя, – проговорил Картам. – Время уходит. Как напал ты на след твоего ребенка?
– Совершенно случайно; я всюду искал, всех спрашивал, все было напрасно. Однажды вечером, на бивуаке, один солдат рассказывал про Редон. Слово за слово, разговор перешел к шуанам, к убийцам. Я, точно под влиянием какого-то необъяснимого предчувствия, стал расспрашивать его и вот что узнал: мать его, как-то ночью во время террора, подняла на дороге, в снегу, ребенка, которого одна женщина, обезумевшая от ужаса, на бегу выронила из рук; в конце этой дороги виднелся дом в пламени; мать рассказчика обуял безумный страх, что ее поймают, точно она совершала преступление, спасая невинную, и она обратилась в бегство, и у первого попавшегося на ее пути дома она положила ребенка на ступени крыльца, затем кулаками стала стучать в дверь, пока не убедилась, что живущие в доме обратили внимание на этот стук; тогда она быстро скрылась.
– Да, все это было именно так, – прошептал Картам.
– Число этого события совпало со временем моего отсутствия. Да я уже с первых слов не сомневался. Кто жил в этом доме, рассказчик не знал. Слышал, что какой-то разбойник, которого полиция арестовала.
В первую минуту мне пришло в голову, что этот солдат был сообщником убийц, и снова у меня мелькнуло предположение, что он был орудием семейства де Саллестен. После Пресбургского мира я вернулся во Францию и отправился в Бретань. Теперь, когда прежние страхи поулеглись, мне было легче добиться толку в моих расспросах. Мать солдата была еще жива, она указала мне на дом, в котором ты жил, я узнал твое имя.
О друг мой, о отец мой, как велика была моя радость в тот день! Я еще не знал, жив ли мой ребенок, моя дочь; но какое-то инстинктивное чутье, чисто физическое, давало мне чувствовать, что связь между прошлым и будущим не порвана. Я отправился в Париж. Ты как раз вернулся после долгого отсутствия. В продолжение нескольких дней я бродил около твоего дома, наконец, я увидал мою дочь, уже почти взрослую девушку.
Ты не можешь знать, но ты поймешь меня: в ней я увидал ее мать, точно воскресшую, живую! Я имел, однако, достаточно сил, чтобы устоять против обаяния, какое она на меня производила; конечно, я тебя знал, и между нами уже существовала ненарушимая связь, мы оба сражались за ту же идею. Но мне хотелось знать, любит ли она тебя, счастлива ли она; я увидал, как ты был добр к ней, какой ты был для нее дедушка, и прямо пошел к тебе и сказал: «Молю тебя, береги и люби мою дочь!»
Отчего я тебе тогда не рассказал всего? Но разве ты забыл, что тогда меня знали только под именем Жана Шена? Я создал себе новую жизнь. Я хотел забыть имя Жана де Листаля, с которым были связаны такие ужасные воспоминания, хотел забыть имя де Саллестен, от которого я, помимо моей воли, содрогался, которое внушало мне чувства ненависти и мести, преследовавшие меня в продолжение стольких ночей.
Ее звали Марсель, она была дочерью Жана Шена, внучкой Картама. К чему было связывать молодое невинное существо с воспоминанием зверского преступления?
Я хотел, чтобы она никогда не знала, что в ней течет кровь Саллестенов – разве я был не прав?
Ты сказал давеча, Картам, что ты где-то слыхал это имя… Ты его слышал в день нашего тайного собрания, при появлении врага нашего, одной женщины, которая предала нас полиции Фуше.
– Да, да, мадам де Люсьен.
– Она сестра моей дорогой Бланш, та самая, у которой не нашлось для нее ни слова, ни слез в то время, когда отец выгнал ее из дома.
– Она не ведала, что творила.
– Ты слишком добр и потому снисходителен. Я же того мнения, что эта женщина – злой дух Марсели. В первый раз, когда она увидала ее, нашу бедную девочку потащили в тюрьму. Ты не знаешь этой женщины – это олицетворение честолюбия, власти, и эта красавица, которая так напоминает мне Бланш, ненавидит все то, что нам дорого и что мы отстаиваем. Есть ли у нее сердце? Зачем она продала свою молодость старику? Я следил за ней издалека и узнал в ней то чудовище, которое носит имя политической женщины, заговорщицы; все свои помыслы девушки и женщины она таскала по трущобам заговоров.
И ты хотел, чтобы я открыл Марсели, что она принадлежит к этой проклятой семье, отрекшейся от своего единственного честного, доброго члена, непорочность которого могла искупить все заслуженное презрение, – от моей Бланш, которую они, быть может, сами убили… Нет, я навсегда поставил преграду между Марсель… и этими людьми. Неужели ты порицаешь меня за это? Я жду твоего мнения.
Картам призадумался.
– Послушай, – начал он, – я всегда держался принципа смотреть правде в лицо, не лавируя. Марсель по матери из семьи Саллестен. Это факт, перед которым все соображения бледнеют… Повторяю, не иди против судьбы, но и не беги от нее. Разве не может случиться, что обе женщины опять встретятся, не зная друг друга?
– О, что касается маркизы де Люсьен, то если б убийство Марсель могло послужить к увеличению ее состояния, она, конечно, не призадумалась бы покончить с ней.
– Жан, это говорит в тебе злоба, быть может, под влиянием ее ты несправедлив. Я встречал женщин политики; они все-таки женщины, поверь мне, но предположи другое: предположим, что г-жа Люсьен, замешанная в политических кознях, совершит какое-нибудь низкое деяние, например, ее уличат в шпионстве – разве ты велишь ее расстрелять, ты?
– Нет, – ответил просто Шен.
– Допускаешь ли ты, чтобы муж Марсели расстрелял ее; я знаю Марсель. Если б случайно открылась подобная вещь, она умерла бы от отчаяния.
