Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отец, мать! Что ты говоришь? Неужели ты не понял?
– Послушай, Жан, не знаю, насколько было верно то, что предполагала моя жена, но если я никогда и не упоминал об этих подробностях, то только потому, что страшился пробудить в тебе мучительные воспоминания, позабытую злобу… против матери, которая могла бросить своего ребенка!
Картам остановился и взглянул на Жана Шена, который, облокотясь на стол, держал себя за голову. Не поднимая головы, он сделал знак старику продолжать.
– Это предположение, – продолжал Картам, – как бы ни было ужасно, было правдоподобно, но я не считал себя вправе поддаваться ему, останавливаться на нем и, не сделав сперва всех попыток к раскрытию истины, оставить у себя ребенка. Жена моя, моя Марсель, – она тоже носила это имя, которое я, из любви к ней, дал найдёнышу, – боялась, что я узнаю истину. Случай послал ей ребенка, он был ее теперь, ее собственностью, и она не желала расставаться с ним.
Но при всей страстности ее сердца она была строго честная натура, и было решено, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы удостовериться в подлинности несчастной малютки, которая уже совсем обжилась в доме, со свойственной этому блаженному возрасту милой беззаботностью. Она, целуя мою жену, называла ее мама! Но заверяю тебя честью, что на следующий день было немыслимо приступить к исполнению моего намерения: с шести часов утра поднялась такая буря, что нас совсем занесло снегом. Да я, признаться, и не особенно огорчился: тот стук в мою дверь, желание обратить мое внимание, затем то, что ушли только тогда, когда услыхали, что я схожу вниз, – все это, при ближайшем обсуждении, убеждало, что ребенок был подкинут намеренно. Два дня, по крайней мере, мы были буквально под снегом. Не было никакой возможности открыть даже окна, такой был страшный занос. Наконец на третий день стихло. Я надел мой толстый плащ, взял дерновую палку; жена не делала мне вопросов, она молча поняла, в чем дело, и, прижимая к себе ребенка, заливалась слезами. Быть может, никогда еще мне не было так тяжко исполнение долга… Я вышел. Я сделал не более шестидесяти шагов от дома, как почувствовал, что меня хватают и увлекают куда-то с тем насилием, которое знакомо тем, кто попадал в руки адептов деспота: я отбивался, я кричал, все напрасно, через час я был доставлен в замок Редон, без всякого объяснения причины моего ареста.
Что сказать тебе дальше, приятель, чего бы ты не знал так же хорошо, как и я? Только в Нанте, при отплытии в Новый Свет, я узнал, что я, ни в чем не повинный, расплачивался за покушение Нивоза, за эту адскую махинацию, за преступление Сен-Режана и роялистов.
Я не имел возможности даже написать письма жене, сосланный в Магэ, потом выброшенный с тридцатью злополучными товарищами сперва на остров Анжуан, потом на Коморские острова, затем бежал, был взят в плен англичанами – чего только не было! Сегодня не хочу напоминать все, что я вынес из-за этого человека. Пусть он спасет Францию, я всё ему прощу! В 1806 году я вернулся в Париж, на все готовый, даже убить собственноручно того, кто именовал себя императором. Но что говорить о политической злобе! Мне предстоял иной удар, который должен был меня сразить.
Я не без труда напал на след моей жены. О несчастная женщина! как она постарела! Шесть месяцев ее уже не покидала лихорадка; наше скромное довольство сменилось бедностью…
А знаешь ли, что она сказала мне, когда я, рыдая, припал к ее кровати? «Пьер, я не хотела умирать, покуда ты не вернешься, из-за ребенка».
А она, малютка, такими серьезными глазками смотрела на ту, которая по праву и по долгу заменяла ей мать и которая не хотела умереть, не сдав ее с рук на руки…
Она в то злополучное утро, когда я исчез из дому, когда я был арестован, собрала все средства и бежала в Париж. Она рассчитывала на Фуше… Невинная! Фуше ответил ей типичной фразой:
– Людоед почуял свежее мясо… Ничего не поделаешь!
– Тем не менее он помог ей деньгами. Ведь и в грязи иногда бывают капли воды с отблеском бриллианта!.. Я презираю и ненавижу этого человека… но эти несколько золотых, брошенных свысока, спасли его от моего гнева… Я ему никогда не сделаю зла.
И в течение пяти лет, пяти веков агонии, она ждала меня, не зная даже, где я, не получая ни одного из тех писем, которые я пытался ей отсылать всякими путями.
В морском министерстве к нам относились, как к покойникам.
К чему будоражить всю эту грязь? Приходится выносить лютых зверей; о них не рассуждают.
И в окружающем ее мраке единственным светом был ребенок, который рос. Но, увы! как она сама мне сказала, моя дорогая, моя незабвенная подруга жизни, она ждала меня только для того, чтобы передать мне завет своего сердца. Умирая, она вложила в мою руку руку дитяти, которое с ужасом смотрело на меня, преждевременного старика, седовласого, исхудалого, с впалыми глазами. И вот таким-то образом я стал дедушкой Картам.
Бывший ссыльный остановился от слез, Жан Шен молчал.
– Затем, – продолжал Картам, – однажды, в 1806 году, в то время, когда я шел напролом, когда я всецело отдался служению свободе, когда я вел войну посредством заговоров с всемогущим цезарем, избранным нашими сотоварищами в начальники филадельфов, планы которых Малэ слишком скоро и слишком рано раскрыл, я встретился с тобой, другом Уде. Я признал в тебе товарища по оружию, я полюбил тебя, как сына. Ты мне сказал однажды: «Я – отец Марсель, верь мне и не расспрашивай». Я знал, что ты не способен на ложь, я отвечал тебе: Марсель твоя дочь, верю тебе. Марсели я велел тебя поцеловать, и пакт был заключен. Ты мне ничего не объяснил, я тебя не расспрашивал. Но как мог ты, брат по оружию, у которого не было тайн от меня, который делил со старым воином надежды, ненависти, привязанности, как мог ты молчать, когда дело шло о ребенке, который для меня дороже всего в мире? Понимал ли ты мое нетерпение, которое иногда прорывалось наружу помимо меня?
По временам мне безумно хотелось отнять у тебя Марсель, закричать тебе: ты солгал, она моя, только моя! Но появлялась она, протягивала руку каждому из нас, называя одного отцом, другого дедушкой, и лишь только она заговорит, мои сомнения исчезали; я верил, что ты открыл мне истину.
В