Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

которого, по воле других, все было сокрыто, никакая истина не была доступна, который питался преданием, он вдруг раскрыл широкие, безграничные горизонты справедливости…

Тогда в замке, в ее отчем доме, начались для нее непрерывные гонения, какая-то семейная инквизиция, какое-то бешенство пытающих, доведенных до отчаяния своим бессилием.

У нее была сестра; с первым словом, которое она пролепетала, отец завладел ею всецело: ее сердце, ее ум были для него то же, что для скульптора кусок глины; он вылепливал из них то, чего желал; они навсегда сохранили отпечаток его антипатий, его злобы, его страстей.

Вторую сестру звали Регина, она была по природе доброй, и долго Бланш боролась из-за нее с палачом ее душевных свойств, стараясь ее спасти от этого прокустова ложа, которое атрофировало ее мысли, взгляды, молодость.

Но отец сторожил, и в этой семье, где родительский авторитет был сознательно преступен, где покорная мать не имела никакой воли, в результате явилось вот какое положение: брат (был и брат) и сестра, ненавидящие, презирающие свою же родную сестру, относились к ней, как к бесноватой, точно к какому-то дьявольскому отродью, которое своим ядовитым дыханием отравляет воздух. И несчастной девушке, бесконечно доброй, жаждущей привязанности, разумной в любви, пришлось выносить ежеминутную пытку.

Зачем не смирялась она? Зачем не преклонилась она перед этим авторитетом, который точно издевался над самыми святыни влечениями ее души? Быть может, она и желала подчиниться, делала к тому попытки, смирялась и снова возмущалась. Есть натуры по природе слишком честные. Однажды, после какого-то спора, или скорее проклятия, ее выгнали из дому.

Она ушла, обезумев от ужаса и отчаяния. Она шла, сама не зная куда, с чувством страха, что, быть может, весь мир против нее, заодно с теми, кто к ней так жесток. Брат ее, как и отец, крикнул ей: «Убирайся!» Сестра, к которой она с мольбой протянула руки, посмотрела ей прямо в лицо и отскочила в ужасе.

Неужели всегда везде все будут ее ненавидеть, презирать, и она будет совершенно одинока? Она обратилась к простому люду, к мужикам, добрым, простым, живущим уединенно, скромно, своим трудом. Они не отвергли ее. Они потеснились, чтобы дать и ей местечко у себя, и дочь именитой фамилии де Саллестен, гордясь теперь тем, что она теперь никому не в тягость, трудом своих рук платила за право жизни.

Так продолжалось два года. Ей было двадцать лет в то время, когда случайно на дороге был поднят умирающий.

Он тоже покинул феодальный замок из жажды света, из любви к солнцу…

И в первый раз Бланш во всей невинности неофита познала, что она понята, что она, кроме того, любима.

Когда я поправился, мы навсегда принадлежали друг другу.

Я прямо отправился в замок де Саллестен, и, быть может, первый раз в жизни с гордостью назвал свое имя, которое для этого рода людей устраняло всякую мысль о неравности брака.

Меня стали расспрашивать; я рассказал мою жизнь. Солдат республики! И меня прогнали! Впрочем, этого надо было ожидать.

Тогда я вернулся к Бланш, и нас обвенчал один священник.

Из наследства после отца я собрал кое-какие крохи. Я был молод, силы вернулись ко мне. Я купил домик в окрестностях Редон, в нескольких шагах от деревни, где ты жил. Мы с тобой никогда не встречались, – неудивительно. Наше одиночество вдвоем с Бланш, a затем втроем, когда она стала матерью, было для меня раем.

Весь мой мир заключался в этих двух существах, в них были все мои привязанности, вся моя будущность: я превратился в мужика, занимающегося трудом своих рук, наслаждаясь мирной жизнью, так как я весь был проникнут теориями Жан-Жака Руссо о возвращении человека к природе.

Я считал себя всеми позабытым, но я ошибся.

Однажды, – кто меня выдал, не знаю, – я был вытребован в главный штаб; так как я остался в живых, то должен был дослужить срок моей службы. Государство требовало меня, я протестовал. Мне были представлены непреклонные требования дисциплины. Оставалось одно – ехать самому в Париж и подавать в отставку. Надо было покончить с этим, и я уехал, оставив жену и ребенка.

Я прибыл в Париж за несколько дней до покушения Нивоза; мои дела сейчас же приняли другой оборот. Мое имя раскрывало мне всюду двери: в то время начинали ухаживать за старым дворянством. Преступление на улице Сен-Никез разом изменило положение вещей. С тобой, с республиканцем, с бывшим членом конвента, расправа была скорая – арест и ссылка без суда. Меня же, родом из Бретани, древнего рода, обвиняемого неизвестно в чем, быть может, в каком-нибудь резком слове по поводу Брюмера, меня арестовали, затем выпустили с оставлением под надзором. В продолжение двух месяцев мне был воспрещен выезд из Парижа.

Разлученный с семьею, я переживал страшную тревогу. До меня дошло одно только письмо, написанное через два дня после моего отъезда. Затем никаких известий.

Я сделал попытку бежать из Парижа, предпочитая все такому состоянию томительной неизвестности. Я был пойман на границе, снова арестован, и с меня взяли честное слово, что я не сделаю вторичной попытки к бегству. Наконец, в марте мне была возвращена свобода. Я в два дня верхом доскакал до Редона. И там!

Жан Шен встал с поднятыми руками, весь задыхаясь, и рыдая продолжал:

– Шайки негодяев, разбойников, шуанов, напали на наш дом… прислуга была убита!.. Жена моя в ужасе, ночью, среди снега, бежала с ребенком на руках!

Моя Бланш! Дорогая моя… Труп ее был найден через два дня замерзший в овраге… Но ребенок… ребенок… пропал бесследно. Напрасно стучался я во все двери. Неужели злодеи убили его? Все было покрыто мраком неизвестности.

Зачем было им нападать на этот хутор, в котором нечего-то и красть? Все было уничтожено, сожжено… хотя ничто не могло навести на мысль, что в нем могли быть деньги, драгоценности… В моем отчаянии мне невольно пришло на ум одно ужасное предположение: кто руководил этой преступной экспедицией, кто указал наш дом этим извергам?

Мои поиски увенчались наконец успехом; мне удалось узнать, что шайка, совершившая это низкое злодеяние, была под предводительством одного из самых отъявленных бандитов шуанства, известного под прозвищем Истребителя Синих. Я узнал, что под этим прозвищем скрывался Гюбер де Кейраз, дворянский бастард, нечто вроде кондотьер, который уже два года был страшилищем населения Запада, всей нижней Вандеи до Нормандии. С этим именем мне не припомнилось ничего, что бы могло объяснить личную месть; он одно время служил в корпусе, которым командовал де Саллестен. Он участвовал