Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

Наполеону создавалось повсюду эхо все той же песни с припевом: отречение!

Елисейские поля были окружены водоворотом черни; толпа звала, кланялась своему спасителю, который не мог иногда устоять от удовольствия показаться на террасе.

Ему приходило на ум воспользоваться этой недисциплинированной силой, которой он всегда так страшился, которую он называл дикой – la sauvagerie des multitudes. Его удержала скорее гордость, чем разум.

Кто-то сказал то, чего он боялся: «Император – свобода!»

Нерешительный, стоя на дыбах, он подписал свое отречение.

25-го ему сообщили, что так как он более не монарх, то должен покинуть Париж, где присутствие его вносит беспокойство и волнение, и человек, который три месяца назад при въезде в Париж был предметом восторженной овации, должен был быстро выехать в карете, втихомолку, в сопровождении жалкого конвоя и закончить таким образом последнюю стадию своей величественной одиссеи.

Отныне всемогущим властелином был Фуше. Массена, как выразился Ламартин, «был теперь скромен из-за всех своих прежних дерзостей», потерял веру и в себя, и во Францию.

Даву находился в повиновении у Фуше и дрожал от страха, когда порой чувствовал в душе проблески героизма.

Блюхер с пруссаками накинулся на Париж. Он клялся отмстить за королеву прусскую.

Старому воину захотелось быть рыцарем. Ненависть в нем сочеталась с галантностью. Веллингтон, более холодный, перенеся поражение при Ватерлоо, следовал за ним слишком издалека с точки зрения стратегической. Наброситься на одинокого Блюхера, уничтожить его и дождаться запоздалого Веллингтона было планом доступным даже для среднего ума при запасе энергии, а главное, патриотизма.

На это, однако, никто не решался.

Блюхер был недалеко от Компьеня, в Крейле. 29-го он был в Гонессе.

Пушка гремела в долине Сен-Дени.

Парижане прислушивались со страхом к этому мрачному тяжелому гулу, напоминавшему им бедствия 1814 года.

Наполеон был еще в Мальмезоне с несколькими преданными ему людьми.

Генерал Бокер, честный человек, являлся одновременно и защитником, и стражем, тюремным стражем, потому что Фуше не решался дать ему полной свободы.

29-го Наполеон выехал из Мальмезона.

1 июля он ночевал в Туре по дороге в Рошфор, где его ожидали англичане. Как раз в этот же самый день, 1 июля, по дороге из Сен-Жермена в Версаль мчалась почтовая карета, запряженная четырьмя сильными першеронами.

Ямщики, которым, вероятно, было заплачено по-царски, хлестали беспощадно лошадей, которые, все в пене, звенели колокольчиками. Было около семи часов вечера.

Весь день небо заволакивало тучами, и теперь в воздухе чувствовалась тяжесть приближавшейся грозы.

По временам сверкали зарницы.

В карете сидело четверо.

Маркиза де Люсьен, господа Маларвики, отец и сын, сын красивый малый, слегка фатоватый, в милости при дворе, кандидат на всякие успехи; отец в данное время дипломат и переводчик де Витроля, которого Фуше выпустил на свободу, и, наконец, статист – ничтожнейший аббат Блаш, которого пригласили с собой из любезности по дороге при выезде из Сен-Жермена.

Поднимались в гору в Марли, гора была крутая, и, несмотря на усилия, лошади замедляли шаг.

Месье де Маларвик, желая блеснуть умом своего сына, задавал ему вопросы, на которые он знал заранее ответы.

– Итак, ваши справки верны?

– Наполеон не может бежать.

– И, однако же, этот подлый Фуше дал ему свободу?

– Ему немыслимо выбраться из Франции… Наши друзья усердно его караулят.

– Дай-то Бог!.. Пока этот человек жив, опасность для мира Европы неизбежна.

– Не говоря уже о тех негодяях, которые стоят за продолжение борьбы.

Аббат Блаш на минуту точно очнулся от своего скромного оцепенения.

– Да, я слышал, что будто бы солдаты, эти люди, которые готовы пожертвовать жизнью за трехцветный лоскут, поклялись запереть ворота Парижа, чтобы не пропустить наших друзей, и даже в случае нужды взорвать город и погибнуть вместе с ними.

– Вот настоящие-то идеи революционеров! – воскликнул Гектор де Маларвик. – Пускай взлетят на воздух те, кто разделяет эти взгляды, а мы-то при чем?

– А вы просто взлетите, не в силу убеждения, – заметил аббат, – вот и вся разница.

– Париж не принадлежит этим разбойникам. Париж принадлежит королю и его союзникам.

– То же самое говорят и пруссаки.

– И они правы. Пусть лучше им завладеют пруссаки, чем якобинцы.

В эту минуту маркиза, которая все время дремала или, по крайней мере, была совершенно безучастна к тому, что говорилось вокруг нее, нагнулась к окну и стала в него смотреть.

При вечернем освещении лицо ее казалось бледным, глаза, обрамленные синевою, лихорадочно блестели. Она была красивее, чем когда-либо, она казалась, так сказать, идеализированной, еще более изящной.

Гектор де Маларвик, молодой человек, довольно фатоватый, краснолицый, дышащий здоровьем, поспешно обратился к ней.

– Мы в лесах Марли, – проговорил он, – подъемы довольно крутые, но ямщики уж слишком бесцеремонны: вот я их сейчас…

Она остановила его знаком.

– Не надо, – сказала она, – доедем и так.

Каков бы ни был смысл этой фразы, Гектор вообразил, что он отвечает на нее, сказав:

– Король был 28-го в Камбре благодаря неожиданному нападению пруссаков, которые вымели бонапартистов. Он должен скоро быть в Париже. Хорошо, если бы он нашел там преданных ему людей, а вы, маркиза, из них первая.

Не отвечая ему, Регина сказала:

– Если лошади устали, надо дать им отдохнуть, а я буду рада выйти и немного пройтись пешком.

– Еще несколько метров, и подъем кончится, – уверял Гектор.

– Я желаю выйти, – проговорила сухо маркиза.

– Вы наша королева, – заметил Маларвик в восторге от своей игры слов, думая, что Регина ничего подобного никогда не слышала. – Позвольте вам предложить руку.

– Маркиза уже обещала мне свою руку, – объявил аббат, которому Регина сделала знак. – Она, вероятно, не пожелает изменить слову, данному ее покорному слуге.

«Странно, – подумал Маларвик, – где и когда могла она дать ему слово».

Но аббат уже высунулся в окно и крикнул ямщику остановиться.

– Однако, маркиза… – начал Гектор.

– За месье Блаш право давности, – заметила Регина, придерживаясь за плечо аббата и выскакивая из кареты.

Вся в черном, закутанная в коричневое шелковое манто с капюшоном, который ниспадал на лоб, Регина была точно в трауре.

Она подхватила аббата под руку и увлекла его вперед. Убедившись, что их не услышат, она внезапно спросила:

– Жив ли он?

– Клянусь честью, маркиза, это мне неизвестно.

– Скажите мне правду, молю вас. Вы, конечно, получили мое письмо; раз вы были в назначенном месте свидания, у вас было время навести справки о нем, – скажите мне все, что вы знаете. Не буду говорить вам, что я тверда духом и что весть о несчастии перенесу спокойно, это была бы ложь, недостойная меня. Вы, месье Блаш, который знали его, любили его, вы